В открытое небо: основано на жизни французского писателя и летчика Антуана де Сент-Экзюпери - [73]

В конце концов он решает, что муж должен быть хорошо устроенным в жизни джентльменом, человеком воспитанным и светским, но несколько высокомерным, учтивым и вместе с тем – неуступчивым. Бернис пойдет на этот ужин со знакомыми Женевьевы и ее супруга в скромной роли старого друга, который в Париже проездом, а этим вечером оказался с ними по воле случая.

Тони мотает головой. Не верит он в слепой случай.

Если веришь в случай, это означает, что не веришь ни во что.

А он верит. Вера в нем живет. Сильная вера. Вот только имя его бога ему неведомо.

И когда на странице появляются три абзаца с описанием этой сцены, он берется за лист и безжалостно тащит его из-под каретки машинки. Валик поворачивается с жалобным скрипом несмазанного колеса, и лист взвивается в воздух.

Сцена в ресторане переписывается раз сто. Жак Бернис смотрит на все как будто сверху, пролетая на самолете. Женевьева, не прилагая к тому никаких усилий, алмазом сверкает на фоне бесцветных дам. Ее блеск ослепляет сотрапезников, не позволяя ее разглядеть. Они видят в Женевьеве ее красоту, ее безукоризненные манеры, ее умение себя подать, завидное самообладание. Но саму суть они не видят.

Самого главного глазами не увидишь.

Бернис знает ее гораздо лучше, знает ее с тех самых пор, когда она еще только прощалась с детством, и поэтому ловит практически невидимые вибрации в ее безупречных жестах. Отмечает некие интонации в ее голосе, когда она упоминает о сыне. Гости на этом ужине ее обожают, но быстро меняют тему: материнство их не интересует, тема эта скучная, консервативная. Им представляется просто расточительством, что такая умная и изысканная женщина теряет время на какие-то домашние заботы. Женевьеву они обожают, но при этом ничего не желают знать о столь приземленном предмете.

«Они ее любят, как обычно любят музыку, как любят роскошь…» – пишет он.

Но Бернис наблюдает и делает это молча. Материнство погружает ее в такие эмоциональные глубины, куда никогда не заводила пустая болтовня этих бессодержательных ужинов с дамами из высшего общества. Светская жизнь – это как фехтование на театральных подмостках. Бернис, знакомый с ней с ранней юности, замечает в ее кратком упоминании сына отголоски тревоги. Он-то знает, что Женевьева с ее талией, которую можно обхватить одной рукой, кажется хрупкой, но она сильная. Цветы могут выдерживать тайфуны. Если в ее голосе слышатся нотки тревоги, то это значит, что с ее сыном происходит что-то по-настоящему дурное.

По отношению к мужу она держится на некоторой дистанции, что он также замечает. Все очень мило: уступают друг другу слово, не противоречат и не спорят, он подливает ей вино, как только видит, что ее фужер пустеет… но есть в этой такой цивилизованной вежливости что-то от удушливости теплицы. Наступает минута, когда мужчины заняты ритуалом раскуривания сигар, а женщины увлечены разговором о шляпках, и в этот момент Женевьева поворачивается к Бернису и шепотом просит, чтобы он рассказал ей о пустыне.

Пустыня…

Бернису представляется, что не совсем уместно наполнять залы элегантного ресторана класса люкс тоннами песка. Возможно, это всего лишь малозначительный вопрос, заданный, чтобы заполнить возникшую паузу. Но он может оказаться и приглашением к развитию диалога – в другом месте и в другое время. Он не знает, что и думать. Смотрит на Женевьеву: вот они, ее глаза, столь божественно переменчивые, но в то же самое время он видит, что на них тщательно скрываемая завеса грусти. Все в ней – тайна.

– Чтобы рассказать, что такое пустыня, мне понадобится много времени.

– Расскажи мне о самом главном.

Нет, нет и еще раз нет!

Тони переводит назад каретку и со скоростью пулемета жмет на букву «x», вымарывая последний диалог. Он отдает фальшью. Тони задается вопросом: что бы в подобной ситуации сказала Лулу?

Лулу непредсказуема. И именно поэтому ее невозможно не любить.

И тут слышится знакомый рокот «Бреге 14», возвращающий его в реальность аэродрома. Самолет едва различимо покачивается в воздухе и вот уже с поразительной мягкостью садится на полосу. Машина вместе с пилотом останется здесь до завтра. Подойдя к полосе, Тони чувствует, как радостно екает его сердце.

– Анри!

Гийоме стаскивает с головы шлем и очки – на его лице, над глазами, остается черный окоем, словно карнавальная маска. Белозубая улыбка еще ярче сверкает на смуглой, покрытой копотью коже.

– Это нужно отметить! И не каким-нибудь там кускусом и мясом старой верблюдицы. У меня есть в запасе три яйца. Сейчас попрошу Камаля приготовить тебе омлет.

– Нет, Тони, не надо! Прибереги это для вас самих. Я ведь завтра ужинаю в Дакаре, там-то полно разносолов, а здесь вы неделями поставок ждете.

– Приберечь? И что означает это слово? Мы сейчас бутылочку «Риохи» откроем. Мне ее один испанский капитан подарил.

– И как ты тут с ними ладишь, с испанцами?

– Неплохо. Они целыми днями играют в домино – ненавижу эту игру провинциалов! Но среди офицеров есть кое-кто, кому нравятся шахматы.

Оба входят в жилой блок казармы.

– Скажи, ты не будешь против, если я воспользуюсь твоей люксовой ванной комнатой?

– С чего бы это мне быть против!