В кварталах дальних и печальных... - [10]

судеб, звезд негорящих, несказанных слов.

Пусть мне хочется спать,

но рука не дрожит. Пусть до боли тревожно,

надо еле дышать, и листать осторожно.

Можно вены порвать.

6.

Суета городов.

Тихий ропот и шепот печальный.

Бесполезное время. Над струнами линий

трамвайных

нотный стан проводов…

Ноты спящих ворон

не метнулися вон,

но расселись для вальса.

и ты тянешь к луне онемевшие пальцы,

И, как пары, на небе кружатся звезды.

Будто раз и навеки забыто ненастье,

будто вдруг разглядишь невеликое счастье

через линзу слезы.

7.

Дорогая, когда

обрастут крыши зданий зарею,

словно львиною гривой, расстанусь с тобою.

И умру, как солдат,

не понюхавший боя.

Будет небо седое.

И, как мины морские, сгоревшие звезды на нем.

Кто-то скажет: «Нальем!

Хоть он не был солдатом, но ведал о том,

что и смерть — лишь обыденный дембель.

Пусть согреет свою двухметровую землю

уходящим теплом».

8.

Стеклодувы на небе

выдувают стоваттную лампу луны.

Засыпая, я вижу прекрасные сны,

разноцветную небыль.

Все плохое, что было вчера, позабылось сегодня.

Так всевышним угодно,

чтобы мы не привыкли к ударам судьбы,

чтобы новый удар был внезапен, но мы

не сдавались и жили.

И дрожат за окном миллионы огней.

Я пишу ни о чем. Да имей ты хоть сотню друзей,

одиночество — в жилах.

9.

Никого не виню,

что порой легче тело содрать, чем пальто.

Все гниет на корню.

Я не ведаю, что я и кто.

Я, как жгут, растянул окончания рук, я тянулся

к звезде.

Мне везде было плохо и больно. Везде.

От себя не уйти.

Что-то колет в груди.

И качаются тени.

На стене. И закат непохож на рассвет.

Я, войдя в этот мир, оказался в чужом сновиденье.

Пробуждения нет.

10.

Летний вечер в окне.

Словно лошади, яблони в мыле.

Прискакавшие с мест неизвестно каких

по туману и пыли.

Мое сердце в огне.

Черной шалью на плечи

накинувши вечер,

я гляжу за окно. И

течет по ладони

закатом разбрызганный розовый яд.

Ветер в улицах бродит, как в венах — излишество

крови.

И от серых разводов луна вытирает себя

о стиральные кровли.

* * *

На зрачок соскользнувший фонарик луны

с опустевшего черного синего неба

вялым веком укутав, как милую — пледом,

посвящаю ему все грядущие сны,

что плывут надо мною

по белому морю

преждевременной ночи,

и расчетливо очень

умоляю того, кто стоит надо мной,

не сложив на груди предварительно руки:

«Дай не смыть очертанья последнего друга

проступившей внезапно соленой слезой».

1993, июль

«Клочок земли под синим небом…»

Клочок земли под синим небом.

Не приторный и чистый воздух.

И на губах, как крошки хлеба,

глаза небес: огни и звезды.

Прижмусь спиной к стене сарая.

Ни звука праздного, ни тени.

Земля — она всегда родная,

чем меньше значишь, тем роднее.

Пусть здесь меня и похоронят,

где я обрел на время радость.

С сырым безмолвьем перегноя

нам вместе проще будет сладить,

чтоб, возвернувшись в эту небыль,

промолвить, раздувая ноздри:

«Клочок земли под синим небом.

Не приторный и чистый воздух».

1993, июль

Кальян

Так и курят кальян —

дым проходит сквозь чистую воду.

Я, сквозь слезы вдохнув свои годы,

вижу каждый изъян.

Сколько было всего.

Как легко забывается детство

и друзья. Я могу оглядеться,

а вокруг — никого.

Остается любовь;

что останется той же любовью,

только станет немного бессловней,

только высохнет кровь.

А стихи, наконец,

это слабость, а не озаренье,

чем печальнее, тем откровенней.

Ты прости мне, отец,

но, когда я умру,

расскажи мне последнюю сказку

и закрой мне глаза — эту ласку

я не морщась приму.

Отнеси меня в лес

и скажи, в оправдание, птицам:

«Он хотел, но не мог научиться

ни работать, ни есть».

1993, ноябрь

Завещание

В.С.[15]

Договоримся так: когда умру,

ты крест поставишь над моей могилой.

Пусть внешне будет он как все кресты,

но мы, дружище, будем знать с тобою,

что это — просто роспись. Как в бумаге

безграмотный свой оставляет след,

хочу я крест оставить в этом мире.

Хочу я крест оставить. Не в ладах

я был с грамматикою жизни.

Прочел судьбу, но ничего не понял.

К одним ударам только и привык,

к ударам, от которых, словно зубы,

выпадывают буквы изо рта.

И пахнут кровью.

1993, ноябрь

Костер

Внезапный ветр огромную страну

сдул с карты, словно скатерть, — на пол.

Огромный город летом — что костер,

огонь в котором — пестрая одежда

и солнце. Нищие сидят

на тротуарах в черных одеяньях.

И выглядят как угли. У девчушки

на голове алеет бант — она

еще немножко тлеет. Я ищу

в пустом кармане что-то — может, деньги

для нищих, может, справку в небеса,

где сказано, что я не поджигатель.

…А для пожарника я просто слаб.

1993, ноябрь

Фонари

Фонари, фонари над моей головой,

будьте вы хоть подобьем зари.

Жизнь так скоро проходит — сказав «Боже мой»,

не успеешь сказать «помоги».

Как уносит река отраженье лица,

век уносит меня, а душа

остаётся. И что? — я не вижу конца.

Я предвижу конец. И, дыша

этой ночью, замешанной на крови,

говорю: «Фонари, фонари,

не могу я промолвить, что болен и слаб.

Что могу я поделать с собой? —

разве что умереть, как последний солдат,

испугавшийся крови чужой».

1993, декабрь

«Россия, шолом!..»

Россия, шолом!

Родная собачья Россия!

Любил бы — пожалуй,

писал, как положено, кровью.

Я вовсе не тонок,

я просто чертовски бессилен.

Любить тебя надо

огромной животной любовью.

Я вскрыл тебя, словно

консервную банку, и губы порезал.

Звезды, как рыбы,

плавали в луже — лови их руками.