В кварталах дальних и печальных... - [11]

И плыли созвездья.

Ах, все ты — одно отраженье:

люди, собаки, поэты

и братья с врагами.

Как часто снега уносят,

сползая в бескрайность,

тебя, словно скатерть —

вчерашний несъеденный ужин.

Мне завтрак не нужен.

Как часто пернатая стая

туда улетает.

И он мне до боли не нужен.

Ты вся из контрастов.

Медальные шеи бульдогов.

В лишайных дворнягах

нет шерсти на шапку. Мне очень

хочется быть

полуспившимся собаководом —

выгуливать пресные слезы

на впадинах щечных.

Шолом же, Россия!

Царицы, разбойники, тройки.

Как пиджак — наизнанку

выверни ржавые дали.

Гляди, утопили щенят

на шикарной помойке.

Нас слезы не душат.

И нас с тобой завтра не станет.

1993

1994

Новогодняя ночь

Новый год. На небе звёзды,

как хрусталь. Чисты, морозны.

Снег душист, как мандарин

золотой. А тот — с луною

схож. Пойдёшь гулять со мною?

Если нет, то я один.

Разве могут нас морозы

напугать? Глотают слёзы

вдоль дороги фонари,

словно дети, с жизнью в ссоре.

Ах, не видишь? что за горе —

ты прищурившись смотри.

Только ночью Новогодней,

друг мой, дышится свободней,

ты согласна? Просто так

мы пойдём вдоль улиц снежных,

бесконечно длинных, нежных.

И придём в старинный парк.

Там как в сказке: водят звери

хоровод — по крайней мере,

мне так кажется — вокруг

ёлки. Белочки-игрушки

на ветвях. Пойдём, подружка.

Улыбнись, мой милый друг.

1994, январь

«Разве только ангел на четыре слова…»

Разве только ангел на четыре слова

спустится с небес.

Я, со стуком в двери спутав стук больного,

выхожу в подъезд.

И дитя осенней, старой и печальной,

кинутой звезды

допивает что-то из груди стеклянной,

но глаза чисты.

«Здесь бывал такой-то, «Лена любит Любу»,

«Некто Цой всегда…»

Только ночью вижу тех, кто здесь не будет

больше никогда.

Отворить почтовый и, сухие листья

высыпав, закрыть.

Знаю, что правдивей и безмолвней писем

мне не получить.

Потому что можно не читать и вовсе

не писать ответ.

Только я подумал — появились гости

первый раз за… лет.

Вот и слышу, где-то музыка играет,

тыщу лет играй.

«Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая,

здравствуй и прощай».

1994, май

Стихи для пустого альбома

Я приду к тебе с пустым альбомом,

друг мой ласковый и нежный,

на исходе жизни и с наклоном

подпишу небрежно:

«Я дарю тебе свою единственную книгу

на оставшееся счастье.

В знак победы горечи над криком.

Хоть сжигай ее, хоть рви на части —

не убудет. Кроме прозы,

Все, что я писать пытался, тут же

размывали слезы.

Либо потому, что вряд ли нужен

этот почерк, алые чернила.

(Впрочем, цвет у них — лиловый.)

Либо жизнь моя взаправду уместилась

в два печальных слова:

“фабрика”, “цена”. На этих чистых

нарисуй меня, как только выйду

от тебя, дружок, красивым и плечистым.

Но исчезнувшим из виду».

1994, май

«… Поздним вечером на кухонном балконе…»

… Поздним вечером на кухонном балконе,

закурив среди несданной стеклотары,

ты увидишь небеса как на ладони

и поймешь, что жизнь твоя пройдет недаром.

В этом мире под печальными звездами.

То — случайная возможность попрощаться

с домочадцами, с любимыми, с друзьями.

С тем, что было, с тем, что есть, и с тем, что будет.

1994, июнь

Вальс с синими слонами

Сотня синих слонов, сотня синих слонов.

О, как величаво уходите вы.

Диким табором. Молча. Без слов.

По пустыне больной головы.

Словно смысл вы несете большой.

Словно жизнь заключается в вас —

только в синих слонах. Если там водопой,

так напейтесь сполна и тотчас,

дорогие мои, возвращайтесь ко мне.

Ну, допустим, я вас посчитать позабыл.

Прежде чем позабудусь во сне,

принесите воды

в долгих хоботах. О, не сочтите за труд.

И устройте фонтан. Хоть на час. Хоть на миг.

Чтоб, когда образуется пруд,

вышло солнце, послышался крик

детворы. Сей к фонтанам положен пейзаж —

утомленное солнце и шепот листвы.

Но колышутся уши у вас,

словно флаги. Уходите вы.

1994, июнь

«Ах, куда вы уходите все так скоро…»

Ах, куда вы уходите все так скоро —

девочка, мальчик в коротких брюках.

Кто вы были? Что это был за город?

Я запомнил первые две-три буквы.

И еще немного — была аллея,

что превращалась то в лес, то в море.

И еще — как щеки ее алели,

когда счастье переходило в горе.

И еще какие-то люди были.

Отражались звезды в глазах их влажных.

Но не помню — добрые они или

злые. Впрочем, совсем не важно.

Снегопад в старой оконной раме.

И кружатся белые хлопья, словно.

В пальто укутавшись, на диване

я курю. И уплываю снова

в сладкий сон, что овладел землею.

Чтоб еще раз их повидать при жизни.

Человек, как медведь, должен спать зимою,

колыбельную спойте ему, пружины.

1994, август

На бледно-голубой эмали

Березы ветви поднимали

и незаметно вечерели.

Я ныне и не помню, как Вас звали.

И были ль Вы со мною в самом деле?

Увы, я вспоминаю только рощу,

хрустящий снег и прочие детали.

Где как-то странно с приближеньем ночи

отчетливее тени наши стали.

И нынче, верно, там они чернеют,

отпугивая всяческую живность.

Все так же — снег не тает, вечереет.

Лежат они — печальные, большие.

Места есть на земле, где расстаются,

кто б ни забрел. Такие уж, поверьте,

места. Так вот они и остаются

в мозгах, сим подчеркнув свое бессмертье.

Там, я считаю, с Вами и гуляли.

Но я не помню, как глаза у Вас темнели

на бледно-голубой эмали,

какая мыслима в апреле.

1994, август

Черные скалы

Черные скалы над черной рекою,

как вы красивы. Как печальны!

О, не убейте меня покоем.