В кварталах дальних и печальных... - [8]

Дочитываем последнюю строфу, медленно:

Я видел свет первоначальный,

был этим светом ослеплён.

Его я предал. Бей, покуда

ещё умею слышать боль…

Кто бей? «Ты сам свой высший суд». Всё понимал. За четыре года до окончательного суда над собой написал:

…А была надежда на гениальность. Была

да сплыла надежда на гениальность.

Точно ли, что сплыла, так и не успев реализоваться?

Сложный вопрос.

ИЗБРАННАЯ ЛИРИКА

1992

«Стоял обычный зимний день…»

Стоял обычный зимний день,

обычней хрусталя в серванте,

стоял фонарь, лежала тень

от фонаря. (В то время Данте

спускался в ад, с Эдгаром По

калякал Ворон, Маяковский

взлетал на небо…), за толпой

сутулый силуэт Свердловска

лежал и, будто бы в подушку,

сон продолжая сладкой ленью,

лежал подъезд, в сугроб уткнувшись

бугристой лысиной ступеней… —

так мой заканчивался век,

так несуетно… Что же дальше?

Я грыз окаменевший снег,

сто лет назад в сугроб упавший.

1992

«Облака пока не побледнели…»

Облака пока не побледнели,

Как низкопробное сукно.

Сидя на своей постели,

Смотрел в окно.

Была луна белее лилий,

На ней ветвей кривые шрамы,

Как продолженье чётких линий

Оконной рамы.

Потом и жутко, и забавно,

Когда, раскрасив красным небо,

Восход вздымался плавно-плавно.

И смело.

А изнутри, сначала тихо,

Потом, разросшись громыханьем,

Наружу выползало Лихо,

Опережая покаянье.

«Ещё луны чуть-чуть!» — развоюсь,

Встану, сверкну, как гроза, и…

Не надо!.. Вдруг ещё небо размою

Своими слезами.

1992, 2 марта

«Где-то там далеко, где слоняются запахи леса…»

Где-то там далеко, где слоняются запахи леса,

где-то там далеко, где воздух, как обморок, пестр…

Там, где вечер, где осень, где плачет забытое детство,

заломив локоточки за рыжие головы звезд…

там луна, не лесная, моя, по осенним полянам

мечется, тая в полу —

ночном серебре…

Где я — отблеск луны в бледно-си…

в бледно-синем тумане,

где я — жизнь, не дожитая жизнь городских фонарей.

1992, сентябрь

«Небо как небо, бледные звезды…»

Небо как небо, бледные звезды,

Луна как луна.

Конечная точка отсчета жизни —

Бутылка вина,

звездооборазные слезы.

Мысли о том, что ты ненужный и рыжий.

Но все мы здесь братья

В прокуренной кухне,

А завтра как ухнет,

И в белой палате

К небу прилипнет решетка из стали.

Все мы здесь братья,

мы просто устали.

1992, январь

«Мне наплевать на смерть царя, и равно…»

Мне наплевать на смерть царя, и равно

Мне наплевать на смерть его семьи.

Мне нужен «Я», хоть, может слишком рано

Но я такой, уж как тут не крути.

Мне наплевать, что космос — безграничность,

Хоть и считаю: короток наш век!

Мне нужен «Ты», мне нужен ты, как личность,

Мне «Вы» нужны живые на земле.

Меня, наверное, не поймут потомки,

Но что поделать, я уже в пути,

Строкой порву ушные перепонки

И влезу в ваши воспаленные мозги!

1992, февраль

Воплощение в лес

Тише! Вверзнулся в тишину и застыл.

Каждый шорох, как тонна, тяжел и опасен.

Лес вздрогнул и съежился в капле росы.

Наивный, не знает, что я в его власти.

Костер. Как пощечина вспыхнул, а искры,

Как искры из глаз, разлетелись и гаснут.

Мне с ним хорошо, размеренно, чисто.

И нету нужды подливать в него масло.

А в городе утро. Наверное. Чу!

Из радио что-то тебе полуспящему

о гражданской войне… Не жутко ничуть —

это в радио лишь, а не по-настоящему.

Это в городе лишь, а я спрятался в лес.

Я — есть мир. Не для вас. Для меня это важно.

Я родился, умру… И уже не воскресну.

И мне не плевать, мне действительно страшно.

1992

1993

Вечер

Я вышел в улицу. Квартал,

ко рту прижав платочком осень,

ребенком нежным крепко спал,

и с неба смоляные косы —

свисали облака и сны,

как над бумагой виснут штампы,

и мошкарою вокруг лампы

кружилась ночь вокруг луны.

Я вышел в улицу. И поздно

мне было жить для новых дней.

Кружилась ночь, дрожали слезы

в железных веках фонарей,

сочились с неба боль и тишь

сквозь рыжих звезд косые ранки.

И город нес, как сердце — Данко,

седой закат в ладонях крыш.

1993, январь

«Город наш все еще город, о Кирн…»

«Город наш все еще город, о Кирн[14], но уж люди другие»,

мне жить в нем приелось, что Богу —

«разнообразность» молитв,

ночь обдает меня фарно-фонарно-серебряной гнилью,

взгляд мой пустует, как поле пустует в предчувствии битв.

«…Люди другие…», не верят ни в Бога…

Не чувствуют лета…

Нервы мои оголились как корни засохшего пня,

ночь обдает… я не знаю, не верю, что кто-то, где-то

ждет, в омут зеркала глядя, жалея, что видит себя,

а не меня. На взгляд мой сползлись минотавры улиц,

шею мою овивают тени оконных рам.

Но в постоянную серость глядеть — в эти лица, будни…

Как ни пытайся не верить, станешь дальтоником сам.

1993, январь

«Урал научил меня не понимать вещей…»

Урал научил меня не понимать вещей

элементарных. Мой собеседник — бред…

С тополя обрываясь, листы — «ничей»,

«чей», «ничей», как ромашка, кончились — «нет».

Мой собеседник-бред ни черта не знать

научил. В телаге, а-ля твой сосед — зэка,

я шнырял по нему. Если Бог и дарил мне взгляд

сквозь луну, то как надзиратель — сквозь пуп глазка.

И хоть даль, зашвырнув горизонт (как лопату — Фрост,

спешащий до друга с беседой), идет ко мне

руку лизать юляще, как добрый пес,

мигая румянцем, алеющим на щеке,

все равно пред глазами, на памяти, на слуху:

беготня по заводу, крик, задержавший нас,

труп, качающийся под потолком в цеху