В кварталах дальних и печальных... - [7]

Быть, быть как все — желанье Пастернака —

моей душой, которая чиста

была, владело полностью, однако

мне боком вышла чистая мечта.

У Пастернака это звучит так: Всю жизнь я быть хотел, как все. А максимальное приближение к реализации этого желания читается в его предвоенном стихотворении «На ранних поездах».

…В горячей духоте вагона

Я отдавался целиком

Порыву слабости врождённой

И всосанному с молоком.

Сквозь прошлого перипетии

И годы войн и нищеты

Я молча узнавал России

Неповторимые черты.

Превозмогая обожанье,

Я наблюдая, боготворя.

Здесь были бабы, слобожане,

Учащиеся, слесаря.

В них не было следов холопства,

Которые кладёт нужда,

И новости и неудобства

Они несли как господа.

Рассевшись кучей, как в повозке,

Во всём разнообразье поз,

Читали дети и подростки,

Как заведённые, взасос…

Превозмогая обожанье — это ведь и есть влажным взором. Прототип «Уфалея»?! Вот и приехали.

По мнению Алексея Пурина, имидж Бориса Рыжего значил дат него нечто большее, чем желание «походить на всех». «Европеец и не поймёт: как ни странно, Борис Рыжий любил этот несчастный и страшный мир. Этот мир был частью его Куши. Борис жил в нём, пользуясь свободами / на смерть, на осень и на слёзы, — жил им, стремясь алхимически претворить его безобразие в философское золото стихотворной просодии» (opushka. spb.ru/text/purinrigiy.shtml).

Заманчиво представить Бориса Рыжего шпаной со Вторчермета, этаким стихийным самородком. Самородки иногда имеют место, спору нет, но к Рыжему это не относится. Вот Александр Росков, чьё письмо я цитировал в начале статьи, был самородком, поэтом от сохи, точнее — от печки; его, деревенского печника из каргопольской глуши, огранивал сам Межиров, и Росков стал одним из просвещённых литераторов Русского Севера. Вы только посмотрите, какое элитарное стихотворение он выбрал у Бориса Рыжего, чтобы включить в свою микроантологию русской поэзии XX столетия (sukharev. lib. ru/Anthology. htm):

Писатель

Как таксист, на весь дом матерясь,

за починкой кухонного крана

ранит руку и, вытерев грязь,

ищет бинт, вспоминая Ивана

Ильича, чуть не плачет, идёт

прочь из дома: на волю, на ветер —

синеглазый худой идиот,

переросший трагедию Вертер —

и под грохот зеленой листвы

в захламленном влюбленными сквере

говорит полушепотом: «Вы,

там, в партере!»

Да, Борис Рыжий иногда писал и так, потому что по существу он был аристократом духа. И хотя рос в лабиринте фабричных дворов, хотя породнился в своей сердобольной поэзии с этими дворами и их обитателями, сам, как отметил Сергей Гандлевский, «считал себя и был литератором, причём искушённым».

Перед высотами творчества поэта отступает в тень ипостась хулигана и высвечивается лучшее и подлинное. «Сухощавый, элегантный, мнительно самолюбивый, как молодой д'Артаньян, и в то же время приветливый, он был обаятелен и хорош собой… Галантно подарил моей дочери горшок комнатных роз» (Сергей Гандлевский). Галантная роза, подаренная на этот раз жене автора, фигурирует и у Ильи Фаликова, который размышляет о Борисе Рыжем в нескольких работах. Они носят литературоведческий характер (Рыжий в контексте поколений русской поэзии — в цепи великой хрупкое звено), но есть и личное, в частности рассказ о телефонных звонках Бориса накануне самоубийства.

Это были предпоследние звонки, а последнего Фаликов не услышал — ушёл побродить с заглянувшим к нему Рейном. «Именно в те три-четыре часа, пока мы гуляли, ко мне звонил из Екатеринбурга Борис Рыжий. Назавтра он погиб, а я улетел. Не избавиться от вины. Если бы нас не носило по Москве… а?»

Сложный вопрос.

В присутствии Пушкина

Куда существенней чувство вины, от которого давно и постоянно не мог избавиться сам Борис Рыжий.

Есть фотография такая

в моём альбоме: бард Петров

и я с бутылкою «Токая».

А в перспективе — ряд столов

с закуской чёрной, белой, красной.

Ликёры, водка, коньяки

стоят на скатерти атласной…

Стихотворение ошарашивает. Напитками нас не удивишь к их изобильному присутствию в поэзии и прозе Рыжего мы привыкли. Содрогаешься, уяснив, что на этот раз местом возлияния служат места национального поклонения. Пьянка во святыне.

… Подумать страшно, баксов штука, —

привет, засранец Вашингтон!

Татарин-спонсор жмет мне руку.

Нефтяник, поднимает он

с колен российскую культуру…

Всё узнаваемо: засранцы пиарятся, челядь пирует.

Где боль? Куда девался влажный взор? Взгляд поэта насмешлив и точен, сух и беспощаден.

…Стоп, фотография для прессы!

Аллея Керн. Я очень пьян.

Шарахаются поэтессы —

Нателлы, Стеллы и Агнессы.

Две трети пушкинских полян

озарены вечерним светом.

Типичный негр из МГУ

читает «Памятник»…

Далее — страшное:

… читает «Памятник». На этом,

пожалуй, завершить могу

рассказ ни капли не печальный.

Но пусть печален будет он:

я видел свет первоначальный,

был этим светом ослеплен.

Его я предал.

Как любил говаривать сам Борис, базара нет. Спорить не о чем: конечно, предал. Предал дар, ясно сознавая, что допинги — предательство дара. Предал Пушкина, который верил во спасительное вдохновение и нам завещал работать этим старинным, проверенным способом, а про взбодряк и подогрев (см. словарь наркоманов) и слыхом не слышал. Предал маму («Я так трудно его рожала!»), предал отца, который научил его любить стихи. Предавал и терзался, терзался и снова предавал. (