В каждую субботу, вечером - [27]

Кто-то подошел к Асмик. Она чуть повернула голову. Володя.

— Пойдемте, — сказал Володя, он взял Асмик под руку, другой рукой обнял мать. — Не надо стоять здесь…

Голос его звучал очень мягко. Асмик никогда не слышала, чтобы он говорил так.

— Иди родная, — сказал он ей. — Я буду. Я все время буду здесь. А ты иди…

Глаза его смотрели на нее умоляюще. Он обнял женщину, стал медленно спускаться вместе с ней по лестнице вниз. Асмик стояла и смотрела им вслед.

Ей стало легче. Пусть самую чуточку, самую каплю, и все-таки легче.

В воскресенье Володя заявил:

— Я взял в месткоме две путевки в однодневный дом отдыха.

— С ума сошел, — сказала Асмик, — посмотри, какая погода!

За окном было сыро, не то дождь, не то снег. Под ногами серая каша. Начало декабря, а настоящей зимы и в помине нет.

— Тебе надо отдохнуть, — упрямо сказал Володя. — Надень резиновые боты, мы с тобой походим по лесу, подышим настоящим воздухом, а не бензином. Вот увидишь, как отойдешь, сразу же…

— Сумасшедший, — повторила Асмик и вытащила из-под тахты чемодан, в котором хранились резиновые боты.

В электричке было мало народу. За окном вагона мелькали мокрые крыши дач. Дачи стояли угрюмые, разом потеряв свой летний, праздничный вид.

— Смотри, какие дома, они словно обиделись на кого-то, — сказал Володя.

— Да, — односложно ответила Асмик.

Она изменилась за эти дни. Возле глаз пролегли морщинки, у губ появилась складочка.

Не спала ночами, все время вспоминала об одном и том же, о том, что случилось в операционной.

Девочке было неполных одиннадцать лет. Тело у нее было золотистое, загорелое еще с лета. Под левой ключицей — родинка. Около паха — заживший розовый шрам. Должно быть, поцарапалась обо что-нибудь или на гвоздь напоролась.

Она видела ее везде, на что бы ни глядела, — темная спутанная челка, детский выпуклый лоб, и капельки пота блестят на нем. Мелкие капельки. Губы синеватые, подбородок с ямочкой.

Профессор Ладыженский не старался утешить Асмик. Говорил сурово, по своему обыкновению обрубая слова:

— Вы сделали все. Но было уже поздно. Если бы привезли на день раньше…

«Нет, я виновата, — думала Асмик. — Я виновата!»

Она знала, ее вины здесь нет. Профессор прав — девочку привезли слишком поздно. Кишечник омертвел и был мертвым еще за сутки до операции. И все-таки, может быть, можно было сделать еще что-то…

Однодневный дом отдыха находился в лесу. Ночью, очевидно, шел снег, деревья были обсыпаны молодым, медленно таявшим снегом. Кричали петухи, дым вился над крышей белого домика — конторы, кругом было тихо, и казалось, город с его тревогами и постоянным, неумолкаемым шумом остался где-то далеко позади, на другой планете.

Володя был заботлив на диво. Уговаривал, словно маленькую:

— Надень шарф. Ты не забыла теплые носки? Смотри не промочи ноги…

Ходил с ней по лесу, держал под руку, ничего не говорил, и она не говорила. И была благодарна ему за молчание.

Изредка поворачивала голову, смотрела на него, каждый раз встречала его взгляд.

«Что? — спрашивали глаза Володи. — Как тебе?»

Во время обеда он пошел на кухню, принес стакан горячего, очень крепкого чаю.

— Сам заварил, как ты любишь…

— Не хочется, — сказала Асмик.

Он приказал строго:

— Пей. Чай — лучшее тонизирующее…

Соседи по столу усмехались про себя, но он ни на кого не глядел, только на нее.

— Что хочешь делать? Ляжешь спать или пойдем погуляем?

— Как хочешь, — отвечала Асмик.

— Нет, как хочешь ты…

— Тогда пойдем, — сказала Асмик. По правде говоря, она охотнее легла бы поспать, но ей казалось, Володе хочется погулять, а она любила делать то, что он хочет.

После обеда пошел сильный снег, все вокруг стало нарядным. Уже по-зимнему запахло морозной свежестью.

— Домой уедем с последним поездом, — сказал Володя.

В лесу было тихо, только слышались шаги его и Асмик в медленно оседавших над землей сумерках.

Асмик остановилась.

— Мне хорошо с тобой, — сказала она и сама удивилась. — Действительно хорошо!

Он кивнул.

— Я с тобой как с самим собой, ничего не надо скрывать. — Он приподнял голову, услышав карканье одинокой вороны. — Это, наверно, самое важное, когда легко и молчать и говорить.

Асмик не ответила. Все возраставшее чувство счастья охватило ее, и было боязно спугнуть его хотя бы одним словом.

Володя сказал, глядя перед собой на ровную, заснеженную дорогу:

— Знаешь, у меня мать красивая. Я в отца.

— Отец умер?

— Погиб на фронте. Под Вязьмой.

Он нахмурился.

— Самое страшное, когда тебя никто не любит.

— Как не любит? — возмутилась Асмик. — А я?

— Ты — да. Больше никто.

— А мать?

Он ответил, помедлив:

— Нет. Никогда не любила. Я ей был не нужен.

— Так не бывает, — сказала Асмик.

— Бывает. Она была красивая, и мужики за ней так и бегали, а я, сколько помню, все, бывало, один оставался. Она уходила, оставит мне поесть, сиди, скажет, никуда не ходи. Я говорю: «Не уходи, мне скучно», а она как заорет: «Навязался на мою голову, хоть бы тебя и не было!»

Его глаза были сейчас совершенно черными.

— Говорят, я злой, мрачный; знаешь почему? Чтоб меня никто не тронул, это как броня, потому что тронут — до меня все равно не доберутся; если надо, я еще и два и три раза отвечу!