В каждую субботу, вечером - [23]

Она ревновала его к каждой мало-мальски смазливой пациентке, к молодым сестрам, врачам, студенткам.

Не стесняясь, она допытывалась у него:

— Ты видел новую сестру на втором этаже? Правда, хорошенькая?

— Какая еще сестра? — нетерпеливо спрашивал Володя.

— Лилечка. Такая беленькая, с золотыми косами.

— Видел. Выдра, — коротко отвечал Володя, и слова его проливали бальзам на сердце Асмик.

Никогда раньше не следила она за собой так, как теперь. Села на жесточайшую диету — ни крошки хлеба, почти без сахара, ничего мучного и сладкого.

Голодала и мучилась, но держалась стойко, жарила Володе отбивные, готовила для него люля-кебаб и шашлыки, пекла пирожки из слоеного теста, а сама ни до чего не дотрагивалась.

— Ешь, дурак мой черный, — говорил Володя, уплетая ее стряпню. — Все равно, потеряешь граммов двести, не больше, а на тебе и десяти кило убытка не заметишь.

Он был прав. В конце месяца Асмик взвесилась, чуть не заплакала от обиды и с горя отправилась вместе с Володей в соседнюю шашлычную.

Соседка по квартире Эмма Сигизмундовна не уставала прививать Асмик правила, требуемые особой дипломатией любви.

— Нельзя выкладывать мужу всю правду, — советовала она. — Женщина, даже если она жена, всегда должна оставаться загадкой, непонятной и непостижимой.

— Как это загадкой? — удивлялась Асмик. — Что я, шарада, и меня надо угадывать?

— Вот именно, — говорила Эмма Сигизмундовна. — Вы должны быть в одном лице шарадой, ребусом, анаграммой…

— Кроссвордом, чайнвордом, — в тон ей продолжала Асмик. — Нет, так я не могу и не буду. Я ему всегда все скажу в лицо, без всякой игры, что я думаю, что хочу…

Так она и делала. Не скрывала от него ничего. Не уставала повторять о том, что любит его, но в то же время, если ей что-то в нем не нравилось, говорила прямо.

Он спорил с ней, он был не из уступчивых, но случалось — соглашался. И говорил удивляясь:

— А ведь ты права! Я и сам не думал…

— Надо думать, — отвечала Асмик, прощая ему все за чистосердечное, от души, признание.

Он был скрытен от природы, но от нее не желал ничего скрывать.

Откровенно признавался:

— Меня все считали одаренным — и в школе, и в институте, и там, в больнице, где я работал. Почему-то все ждали от меня, что я должен совершить что-то необыкновенное.

— Что же? — спрашивала Асмик.

Володя обезоруживающе простодушно пояснял:

— Не знаю. Или сделать какое-то важное научное открытие, или так прооперировать, что об этом заговорит весь мир, или еще что-то…

Асмик возмущалась:

— Ты честолюбив сверх всякой меры…

Володя отвечал убежденно:

— Нет, это не то. Просто я уже давно выдал сам себе большие векселя и потому должен во что бы то ни стало их выкупить.

Ей хотелось оправдать Володю хотя бы в своих глазах.

«Он — талантлив, это же видно невооруженным глазом, а талантливые люди часто отличаются нетерпимостью, излишней самоуверенностью, пренебрежением к людям…»

И все-таки она не могла оправдать его. Как ни пыталась.

Эмма Сигизмундовна почитала своим долгом заботиться о внешности Асмик. Округлив глаза, таинственным шепотом советовала:

— Женщина, особенно тогда когда она несколько старше мужа, должна тщательно любить и холить себя. Понимаете меня?

Эмма Сигизмундовна была моложе Асмик, правда, ненамного, но не упускала случая чисто по-женски подчеркнуть разницу в их возрасте.

— Вы же гораздо опытнее меня, — говаривала она. — Мне у вас учиться, именно у вас!

— Нечему у меня учиться, — отвечала Асмик.

Эмма Сигизмундовна хотела выйти замуж, но никак не могла подобрать себе человека по душе.

— Я еще ни разу не встретила того, кто бы мне по-настоящему подошел, — признавалась она. — Все мои поклонники — это совсем не то, что мне надо!

— А что вам надо? — спрашивала Асмик.

Эмма Сигизмундовна задумчиво щурила подведенные глаза.

— Герой моего романа прежде всего должен бриться стоя и никогда не носить теплого белья.

Асмик не могла скрыть своего удивления:

— И только-то?

— Это основное, — солидно отвечала Эмма Сигизмундовна. — Все уже проверено, поверьте мне. Если он бреется стоя, значит, у него спокойный, веселый характер, а отсутствие теплого белья, даже в сильные морозы, доказывает широту натуры. Уж поверьте моему опыту.

Асмик верила. У нее был совсем небольшой опыт в этих делах.

Не дожидаясь просьб Асмик, Эмма Сигизмундовна приносила ей различные кремы, питательные, дневные, ночные, помаду, тушь для ресниц.

Когда Володя дежурил, Эмма Сигизмундовна зазывала ее к себе в комнату.

— Вот, — объявляла торжественно. — Видите, продается кофта? Хороша?

Кофта была ярко-красного цвета, отделанная тесьмой, ничего особенного, кофта как кофта.

— Последний крик моды, — тоном знатока утверждала Эмма Сигизмундовна.

— Она чересчур яркая, — робко замечала Асмик.

Эмма Сигизмундовна разражалась смехом, одновременно саркастическим и сожалеющим.

— Яркая! Да это же последний писк. Цвет взбесившейся лососины.

— Как? — ошеломленно переспрашивала Асмик.

— Цвет взбесившейся лососины, — невозмутимо повторяла Эмма Сигизмундовна. — Мне идет умопомрачительно. Хотите, примерю?

Асмик постоянно торопилась — то в больницу, то в поликлинику, то на занятия со студентами.

— Хочу, конечно, только побыстрее!