В каждую субботу, вечером - [10]

В общем, он не ошибся, недаром многие считали его человековедом. С женой установились добрые, неутомительно ровные отношения, ее дочка звала его «дядя Яра», и он понемногу привык к девочке и даже скучал, когда она уезжала на лето в лагерь. Одиноким он себя больше не ощущал. Напротив, с гордостью признавался:

— У меня семья. Дочь-невеста, еще год-другой, глядишь — замуж выдадим…

И ему самому казалось, что в голосе его начинают звучать дребезжащие, уже старческие нотки.

И это его ничуть не огорчало. Он умел приспосабливаться ко всему, вживаться в ту роль, какую выбрал себе, и играл превосходно, даже сам начинал верить себе.

8

Первое боевое крещение Асмик получила еще в поезде, когда ехала на фронт. На их состав напали фашистские самолеты.

Осколком бомбы ранило машиниста, пожилого, болезненного человека. Рана была, как потом оказалось, неопасной, но крови вышло много. Машинист лежал под кустом, неподалеку от разрушенной станции. Примятая обугленная трава вокруг него была залита кровью, хлеставшей из раны.

Помощник машиниста, молодой парень на протезе, бегал вдоль линии и кричал:

— Врачи, кто здесь есть врачи, сюда скорее!

Первой к машинисту подбежала Асмик. Почему-то так получалось — и в школе и в институте Асмик всегда была впереди всех.

И теперь, хотя с нею вместе ехали ее товарищи-студенты, она раньше всех бросилась к машинисту.

Старик громко стонал, приговаривал:

— Вот беда… И все на меня одного… Что теперь будет?

Асмик разрезала бритвой рукав его куртки, стала быстро промывать рану перекисью водорода.

Обеспамятев от боли, машинист рванулся в сторону.

— Подождите, — сказала Асмик. — Потерпите, еще немного…

Он не выдержал, длинно, витиевато выругался.

Тампон с ватой выпал из рук Асмик. Такого ей еще никогда не приходилось слышать.

Однако она постаралась сделать вид, что ничего не произошло. Ровным счетом ничего.

Очистила рану, промыла, залила йодом. Ловко перевязала туго-натуго.

Старик покосился на свое плечо:

— Заживет, думаешь?

— Бесспорно.

Кряхтя и морщась, он с ее помощью поднялся с земли, сказал смущенно:

— Ты, дочка, не серчай на меня. Я и сам черных слов не жалую. Только уж в самом таком случае…

— Договорились, — сказала Асмик.

«Первый пациент — это как первая любовь, — писала Асмик бабушке с фронта. — Забыть его невозможно».

В каждом письме бабушка повторяла:

«Следи, чтобы у тебя всегда ноги были в тепле».

Асмик читала и усмехалась. Поглядела бы бабушка на нее, хотя бы тогда, когда их медсанбат переезжал на новое место и пришлось им всем, врачам и сестрам, всю ночь просидеть в болоте, что бы тогда написала?

Однажды, это было уже на третий год войны, на фронт приехала выездная бригада артистов. Выступали в лесу, под открытым небом. Эстрадой служил грузовик. Бледный, с напудренным лицом артист пел:

«Не страшна нам бомбежка, не страшны нам налеты, и врагов не боимся в кровавом бою!»

Асмик не выдержала, крикнула громко:

— Вранье!

Артист оборвал пение.

Асмик почувствовала, что вся залилась краской. Кажется, даже белки глаз покраснели.

И все-таки крикнула еще раз:

— Вранье! Бомбежки страшны, и самолеты тоже…

После, когда артисты уехали, она не переставала возмущаться:

— Подумать только! Такое мог написать только тот, кто никогда не был на войне! Ему не страшно, он дома, за столом, свои стишата сочиняет, а попробовал бы с наше…

Самой себе она казалась старым, испытанным бойцом. Но все равно не скрывала страха, когда начинались бомбежки. Случалось, оперировала под огнем.

А потом писала бабушке:

«За меня не беспокойся. На нашем участке фронта все время затишье».

Когда-то она хотела стать врачом. Представляла себе мысленно своих пациентов, внимательно осматривала каждого, расспрашивала, беседовала на всякие житейские темы, — одним словом, проводила психотерапию, которая так необходима больным.

И, уже учась в институте, крепко запомнила слова Павлова:

«Словом можно воскресить и убить».

Она видела себя врачом в ослепительно белом халате, в белой шапочке на голове.

Вот она подходит к койке, садится рядом, заводит долгий, душевный разговор…

Наяву была жизнь — грубая, жестокая. Голые, развороченные тела, истерзанные минами, автоматами, осколками бомб, кровавые, ставшие жесткими, словно жесть, бинты, тазы, где в крови плавают осколки, извлеченные из ран.

Раненые кричали, срывали с себя повязки, ругались, звали ее к себе и гнали прочь.

Временами ее охватывала ярость. Впору бросить бы все и бежать куда глаза глядят, чтобы не видеть, не слышать, не знать ничего…

Но через минуту уже становилось совестно перед самой собой. И она забывала об усталости, о бессонных ночах, о том, что халат весь в пятнах, и ноги кажутся не своими, и во рту еще крошки не было…

Ближе всех в медсанбате Асмик сошлась с Верой Петровной Ордич, опытным хирургом, ленинградкой.

Вера Петровна была значительно старше Асмик, далеко за пятьдесят, худая, костистая, стрижена коротко, под мальчика.

Беспрестанно курила, кашляла и снова сворачивала себе «козьи ножки» худыми, желтыми от махорки пальцами.

Все в медсанбате побаивались Веры Петровны, ее сумрачных глаз, острого, злого языка, даже сам главный врач. Все, кроме Асмик.