В хвойном море - [24]

— И крупные водятся?

— Страсть! Одинова я поймал сома на сорок кило.

— На Волге крупнее бывают.

От моих слов Макар на минуту онемел, в округлившихся глазах его было недоумение, похожее на растерянность. Но он быстро понял свою промашку.

— На неклейменных веслах вешали, а всамделе-то он больше весил. С меня ростом, а я сто семьдесят четыре сантиметра. Измучил он меня вдрызг, — Макар начал самовозгораться, голос его звучал крепче и тоньше. — Заприметил я его в омуте и опустил на веревке крюк стальной, а на крюк насадил кусок сырой свиной печенки. На ночь. Пришел утром, потянул веревку — легко пошла. Крюк пустой. Сожрал. Опять насадил печенку. Через мочь пришел — опять сожрал. Тогда я насадку-то крепко обмотал бичевкой. Ну, стащить ее с крюка он не смог, заглотал и попался. Я сразу понял: сидит на крюке, потому что конец веревки к дереву привязан, и веревка натянулась, как струна на балалайке — прямехонько. Взялся я за веревку, потянул — подалось. Потянул побольше — подалось, но с силой. И вдруг, как рванет меня в омут… с головой нырнул… Вылез, отряхнулся, как утка, опять за веревку ухватился. А он и всплыл. Черный. Усищи длинные. Пастью зубастой чмокает, а глазки злые на меня пялит. Даже страшно стало — сожрет… Слышал я, в какой-то азиятской стране жил хан и держал в бассейне агромадных сомов. Их морили голодом. И бросали в бассейны, кого хан на смерть обрекал. Ну, сомы и терзали людей.

— Вытащили? Или ушел?

— Зачем ушел? Вытащил! Все подтягивал к берегу да отпускал, как рваться зачнет. Целый день да еще ночь провозился. Устал он, я его и выволок на берег. Он и на суше сильно бил хвостом, перевертывался. Ну, я веревку-то укоротил, а его по башке кирпичом пять раз стукнул, угомонил малость… Домой волоку — за мной ребятишки с криком: «Крокодил! Крокодил!..» Дома я взвесил его, сорок с чем-то килограммов потянул. Отрубил себе кило пять, а остальное роздал соседям. Жирнющий, зверюга, был.

Макар снял на ходу потрепанные туфлишки, засунул их за пояс, бесшумно зашагал босиком по траве.

— Хороша наша земля! — с радостным вздохом, почти со стоном, произнес он. — Благодатна и весела.

— Как это «весела»?

— На земле никогда не скучно и неустатошно, как с хорошей бабой. Вот сейчас я иду, будто по бархату, солнышко на покой уходит, звезда проклюнулась в небе, тишина. Хорошо! И душа радуется.

И верно — вечер был хорош. В золотистом сиянии солнца мрели духмяные луга, качалась на ветру верба, задирались широкие листья лопухов, рябея серебристой изнанкой, коростель скрипел свою простую песню.

— Ишь кричит. Это у него песня такая. Лучше не умеет, а поет — значит, хорошо ему. — Макар с мальчишеской легкостью перепрыгнул через ровик и пустился в свои рассуждения: — Рыба — на что молчаливая тварь, а и то радуется жизни. Вот когда икру мечет, что творится в реке! Осока шевелится, вода всплескивает, и такое чмоканье стоит — будто под каждым кустом парочки целуются. Пра-а… Страсть!… — Тонкий сухой рот Макара раскрылся в улыбке умиления, меж мокрых съеденных до десен зубов, щелкнул язык. — Конечно, у нас в Медведице больших рыбин, как в Волге, нет… Помню, областной съезд колхозников был. Давно это, в первый год как колхозы пошли. Приехали делегаты в Саратов, и привезли, значит, кто чем богат: кто мешок самой первейшей в мире пшеницы, кто снопы проса, кто огромный калач, на поду в русской печи испеченный. Ну, все это выставлено в коридоре для осмотру. В те поры заседали по неделе и больше. И вот на второй день съезда на сцену втаскивают белугу. Свежую, но уже снулую. Председатель объявил, что, мол, это рыболовецкий колхоз в Волге выловил, а весу в ней тридцать пудов с четвертью. Полтонны. В подарок, значит, съезду. Ну, подивились, похлопали, пошумели, после перерыва белуги не видно, а вечером ее, отварную, с хреном на ужине ели. Говорили, что из нее икры больше пяти пудов достали. Ну, икру я не ел, не знаю… А наш председатель и говорит: «Мотай, Макар, домой и вертайся с Федькой», Так звали у нас барана. Я еще в своем хозяйстве вывел его. Ну, чистый тигр! Десять пудов весу. Теперешние бараны у меня пуд, ну двадцать кило, а тот сто шестьдесят кило. Шерсти по пятнадцать кило настригали. Рога завитые, широкие, в зарубках, как валек белье катать. Силач! Бабы его боялись— под зад рогами любил поддавать. В колхозе у него специальность была: производитель. Ухарь был по этой части… Как велел мне председатель привезти Федьку, так я и возликовал. Думал, насыплем мы соли на хвост волжским рыбакам, посмотрим, чья возьмет. Привез я Федьку, и председатель вывел его на сцену. Тут все ахнули. Никто же не видал такого барана. А он на поводке, как собака, простукал копытами по сцене, покрасовался — и шарики накрошил перед президиумом. Крику, смеху было!.. В перерыв кинулись к нашему председателю ученые, колхозники: покажи барана, расскажи, как вырастили такого. А Федьку-то в это время уже жарили в ресторане. Я горевал шибко и ушел из животноводов: рассердился на председателя.

— И таких баранов больше не осталось?.

— Нет. Недавно в газете печатали: где-то в Сибири вывели барана сто кило весом, но до нашего Федьки ему далеко.