В хвойном море - [25]

Мы догнали Геннадия и Асю. На песчаной косе они расправляли бредень.

— Ну, ни пуха ни пера! — весело крикнул Макар. — В эту сторону забредайте, а выброд вон у тех кустов, там дно пологое и коряг нет.

Раздевшись до трусиков, я тоже полез в воду. Первый заброд был неуловист: в мотне сверкали чешуей несколько небольших окуней да красноперок.

— На уху все равно наловим, — уверял Геннадий.

Я сменил Асю у бредня, а она выбирала рыбу из мотни, когда мы выволакивали бредень на берег. С каждым забродом мы удалялись от Макара, который остался покурить около нашей одежды.

— Дальше не пройти, — сказал Геннадий. — Глубокий омут.

— В этом омуте Макар Петрович большого сома поймал? — спросил я.

— Что? — удивился Геннадий.

Я вкратце повторил рассказ старика.

— Никогда он этого не рассказывал, — ответил Геннадий. — Не было никакого сома, это он сейчас, дорогой придумал. — И он, смеясь, покачал головой. — Ну, батя!

На уху мы наловили и стали одеваться.

— Был бы нож, я бы вычистила рыбу и вымыла, чтобы дома не возиться, — сказала Ася.

— Нож есть, — я вынул складной охотничий нож.

— Покажите, — старик протянул руку. Рассмотрев нож со всех сторон и попробовав острие, отдал Асе. — Грузинской работы. С запором. Невелик, а кабана зарезать можно.

Ася спустилась к самой воде, стала чистить рыбу, а Геннадий срезал ветку тальника и отгонял от нее комаров..

Макар свернул из клочка газеты большую махорочную цигарку, и синий дым окутал его лицо.

— Был у меня нож вроде вашего. Немецкий, складной, с запором. Ручка из ножки дикой козы… с шерстью и копытцем. А по лезвию — гравировка, олень и елки.

— Не видал я у нас в продаже таких ножей, — заметил я.

— Так не купленный, трофейный, а правду сказать, так дареный. Немецкий офицер подарил. На фронте.

— Вы воевали?

— Да, Служил я на охране полевого аэродрома… Однажды воздушный бой разыгрался. Наши истребители немецкий бомбардировщик сшибли. Летчики на парашютах выпрыгнули. Я побежал к одному. Как он сел на землю недалеко от аэродрома, я на него автомат навел и кричу: «Руки вверх!» Не понимает. Тогда я ему по-немецки: «Хенде хох!» Он за пистолетом потянул руку, а я над самой головой ему очередь из автомата дал. Ну, присмирел. Я, значит, пистолет у него из кобуры взял, приказываю: «Иди! Топай!» Не понимает, а как по-немецки — не знаю. Толкнул его дулом автомата, пошел. Привожу к начальству, докладываю, что в плен взял немецкого офицера. Начальство мне благодарность выражает. А офицер нож мне протягивает и лопочет по-своему. Я на начальника, на майора, гляжу, как, мол, прикажете — брать или нет. Майор и говорит: «Бери, Шлыков. Это он тебе за то, что ты его не застрелил…» — Макар бросил окурок в реку, посмотрел, как он медленно поплыл, и, достав из кармана трубку, стал набивать ее табаком. — А что, запросто мог пристрелить. На фронте это — раз плюнуть, за это не ругают, а награды дают… Почему я не застрелил его, когда он за пистолетом потянулся?

Он долго молчал, так и не ответив на свой вопрос.

Солнце закатилось. Над нами вились с тонким писком комары, вонзали в тело острые жала.

— Вы скоро там? — нетерпеливо крикнул Макар сыну и снохе.

— Идем, — отозвался Геннадий.

Мы с Макаром поднялись и пошли в село.

— Сохранился у вас нож? — спросил я.

— Нет. Подарил… не помню уж кому. Я люблю дарить, мне ничего не жалко…

Ночевал я в своей машине. Проснувшись рано, услышал шаги по двору, подумал, что Макар вернулся с ночного дежурства. Вылез из машины в холодный воздух. Пахло росой и свежескошенной травой, лежавшей в куче у хлева. Дверь в хлев была открыта. Видна была корова, под которой на скамеечке сидела Дарья, дергала то за один сосок, то за другой. Молоко с легким цвирканьем струилось в подойницу.

Под навесом Макар снимал овчину с барана, подвешенного за ноги.

— С добрым утром, Макар Петрович!

— Здоровеньки будьте, — ответил он, не отрываясь от дела.

— Так рано, а вы уже работаете после ночного дежурства.

— Я травы накосил и перетаскал, барана зарезал.

— И выспались?

— Много мне надо? Часа два посплю, и хватит. Бывает, по четыре ночи подряд совсем не сплю и не хочу.

Разговаривая, он работал, и худые лопатки на сутулой спине, двигаясь, так выпирали, что, казалось, прорвут майку. Сняв овчину, он повесил ее в тени, распялив на прутиках, потом стал разделывать тушу.

Только он покончил с этим, из избы вышел Геннадий, заспанный, с взъерошенными волосами, потягиваясь, зевал и чесался.

— Как спалось? — спросил Макар сына.

— Хорошо. Спал бы еще, да мухи кусают, спать не дают, весь исчесался. И что ты, батя, не сделаешь сетки на окошки?

— Времени не хватает.

— Ну уж!

— Не нукай! — Макар посмотрел на сына с укоризной. — Перед страдой знаешь сколько я переделал? Бестарки колхозу чинил, в детском саду плотницкую работу исполнил, на току тоже…

— Значит, заработал.

— Никак нет. Колхоз мне платит за охрану телятника, за должность мою, а все другое я бесплатно для колхоза делаю.

— Ясно. Я сетки привезу, а рамки ты сделаешь и натянешь. В отпуск с Асей к вам приедем, так хоть поспать досыта.

— Ладно. А дачу когда увезешь?

— А она готова?

— Пойдем, покажу.

За сараем, у капустных грядок стояло сооружение, которое Макар назвал дачей. В четыре столба с пазами были уложены ошкуренные колья, означающие стены, в одной из которых прорублены дверной проем и крохотное оконце.