В Большом театре и Метрополитен-опера. Годы жизни в Москве и Нью-Йорке. - [50]

Как-то раз, гуляя довольно поздно вечером после репетиции, я с моим другом скрипачом И.Бушуевым встретил Симонова на улице – на Оперн-ринг, недалеко от театра. Мы прогуливались некоторое время, а потом проводили Симонова в его отель «Интерконтиненталь» недалеко от Карлс-платц.

Симонов, не смущаясь, рассказывал нам о том, что он каждую субботу приезжает в Ленинград для уроков с профессором Н.С. Рабиновичем. Возвращаясь в Москву каждый вторник, он таким образом оказывался «заряженным» идеями и новыми познаниями для очередной рабочей недели в театре. Но не это меня удивило.

Странным показалось не то, что он продолжал заниматься со своим профессором, уже получив пост главного дирижёра – учиться хорошему никогда не поздно. Удивило то, о чём говорилось в очерке о нём (в главе «Дирижёры Большого театра»), то есть доминирующее влияние на него тенденций и принципов Мравинского на работу дирижёра с оркестром в долгосрочной перспективе. Вот в тот вечер мне стала ясной вся пагубность этих принципов в отношении их использования не Мравинским, а человеком молодым, который должен был бы искать свой, наиболее эффективный метод работы с оркестром – молодого дирижёра с усиленно омолаживавшимся оркестром Большого театра!

Через восемь лет я снова оказался в Вене. Теперь уже один, со своей семьёй. Без работы, без квартиры, но и без особенных забот – там мы проходили своё первое оформление документов для иммиграции в США. Я снова перебирал в памяти, гуляя по знакомым местам, наш старый разговор с Симоновым. И снова пришёл к тем же выводам – Юрий Симонов сам для себя создал определённые рамки, за пределы которых он уже не мог выбраться. Во всяком случае – с оркестром Большого театра. Через шесть лет – в 1985 году – его работа в театре закончилась совершенно не в том характере, в каком она начиналась. Не испытывая никаких влияний со стороны, не желая поступаться пагубными принципами, Симонов пришёл в тупиковую ситуацию, которая шла уж слишком вразрез с веяниями нового времени.

В конце 80-х мне довелось услышать по радио выступление Симонова на Тэнглвудском Фестивале с Бостонским оркестром со 2-й Симфонией Рахманинова.

Судя по реакции слушателей, выступление имело солидный успех, хотя это сочинение, по-моему, далеко не самое лучшее в рахманиновском наследии и не может иметь слишком большого успеха у широкой публики. 3-я Симфония и «Симфонические танцы» – произведения, всегда как говорится, «обречённые» на большой успех.

Как бы то ни было, я порадовался за Юрия Симонова: за то, что он получил возможность выступить в Америке с одним из лучших оркестров мира, за то, что он имел успех, за то, что он остался одним из видных дирижёров Советского Союза.

В следующий раз я увидел Симонова, почти не изменившимся, по телевидению во время выступления в начале 90-х годов Исаака Стерна с Концертом Бруха в Большом зале Консерватории. Даже уже престарелый Стерн всё ещё излучал огромный магнетизм. А Юрий Симонов показался мне, дирижируя оркестром Московской Филармонии, всё тем же молодым человеком, который доверял только себе, своему великому солисту, и в совсем небольшой степени – своему оркестру. В этом отношении всё было узнаваемо.

Но первые наши гастроли остались в памяти потому, что после каждого спектакля, когда на сцену выходил дирижёр и оркестр вставал, венцы приветствовали оркестр Большого театра с таким же энтузиазмом, с каким, скажем канадцы приветствуют свою любимую хоккейную команду! В рецензиях говорилось о специфически «дорогом звуке оркестра театра», тон которого в «Борисе Годунове» сравнивался с «таинственным золотом старинных русских икон». Это был лучший комплимент оркестру, да ещё полученный в Вене!

* * *

Гастроли были, естественно, главной целью нашего пребывания в Вене. Но нельзя забывать, что мы были советскими людьми, попавшими по счастливой случайности заграницу. Когда мы прилетели из Будапешта и обосновались в студенческом отеле «Академия» на Josefstadtstrasse, то все немедленно пошли гулять в город – наш район находился в полутора-двух километрах от центра. У одного из наших духовиков в советском Посольстве оказался приятель. Вот его и отправилась навестить группа из четырёх-пяти человек. Когда они пришли в Посольство и зашли в помещение, где должен был находиться приятель нашего оркестранта, то там никого не оказалось. Они спросили, что это – перерыв на обед? «Нет», – ответили им. «А где же все?». «За вами ходят по городу! Вас же двести человек привалило, а мы можем дать только пятьдесят!» Это была полезная информация для всех. Те, кто «ходил» за нами были одеты австрийцами и имели опыт в этом деле. Так что болтать даже с приятелем на улице можно было только при отсутствии кого бы то ни было «на хвосте».

Наши коллеги всё же прошлись в Посольство не совсем бесцельно – там в буфете купили водку по очень низкой цене по сравнению с городской (в Будапеште за две недели было, понятно, выпито всё взятое из Москвы, да и того хватило не надолго)…

Весь наш славный коллектив держал в памяти магические слова: «Мексико платц». Это было местом основного «отоваривания» всего коллектива Большого театра. В первый же свободный день «рядами и колоннами» мы двинулись через весь город. Идти нужно было от нашего отеля километров шесть-семь. Мы с приятелем сели в трамвай от Оперы и поехали на Мексико платц, проявив некоторое пижонство и неуважение к традиции. Подъезжая к площади, мы увидели действительно колонну наших коллег, продвигавшихся пешком от отеля до набережной Дуная. Это был неблизкий путь даже от Оперы: Кётнер штрассе, Ротентурм штрассе, Пратер штрассе – Площадь Пратера и наконец Лассалле штрассе – последние полтора-два километра до набережной Дуная и главного ориентира площади – Мексиканской церкви! Но ведь трамвайный билет стоил 10 шиллингов! А на эти деньги можно было купить три нейлоновых косынки, каждая из которых в Москве стоила десять рублей! Если брать оптовой партией по 300 косынок, то получалось так, что своих ног было не жалко! Тысяча шиллингов – половина взноса за кооперативную квартиру!