Урок кириллицы - [5]

Я в это время как-то неловко двинул под стулом ногой и зацепил поставленный рядом с собой пакет с бутылками, которые до сих пор не знал, как предложить писателю.

— Что это там у тебя, — встрепенулся, услышав звякнувшее стекло Горохов, — пиво? Нельзя, нельзя, брат, губить свою душу алкоголем, душа должна быть всегда готова предстать пред Судией. Ты вот сам подумай призовёт Он тебя, допустим, сию вот минуту пред лице Свое, а от тебя кислым пивом несёт. Каково-то ты себя будешь чувствовать перед Ним?.. Что, говоришь? Не кислое? За какое число? Точно? Ну хорошо, тогда открой мне бутылочку, а то что-то курятинка немного жестковата. Ты, кстати, не желаешь отведать крылышко?

— Нет пока… — помотал я головой. — Да и сегодня среда ведь, вы разве посты не соблюдаете? — удивился я, вспомнив написанные им православные повести.

— Ну, среда, — покаянно согласился Василий Николаевич. — Ну и что же такого, что среда? Ты, Алексей, запомни: не человек для поста, а пост — для человека… А то мы как-то опять слишком уж буквально, по-европейки ко всему подходим, а русский человек — он ведь всё по-особенному понимает, его душа шире установленных канонов… Да ты давай-то, давай сюда пиво, что ты его в руке держишь, тебе же так неудобно! — он с удовольствием припал к горлышку открытой бутылки и, опорожнив её примерно до половины, захрустел косточками столь опрометчиво отвергнутого мной крылышка.

— Так что же делать, Василий Николаевич? Как жить, чтобы Россия не превратилась в провинцию Европы?

Я взял в руки приготовленную для транспортировки в Кундеры, туго перетянутую веревками, картонную коробку из-под телевизора «Samsung», в которой находились предназначавшиеся для кундерского музея бумаги Горохова, и попробовал её на вес. Писательский архив был откровенно тяжелым.

— Как это, что делать? — замер тем временем с не донесенной до рта курицей Василий Николаевич. — Спасаться надо, Алексей, спасаться. Что мы ещё можем делать в этой жизни? Помнишь, как батюшка Серафим Саровский учил: «Спасись сам — и рядом с тобой тысячи спасутся…»

Куриный жир золотыми каплями блестел в его седой бороде, остановившиеся на мне глаза фанатично горели, и весь он в эту минуту показался мне удивительно похожим на иконописного апостола Павла.

— …Да оставь ты, ради Бога, это пиво! — не сдержавшись, вдруг с сочувствием произнёс он, видя, как я беру во вторую руку пакет с остающимися там бутылками. — Оно же тебе только мешать будет — ни перехватиться поудобнее, ни руку сменить. А так всё посподручней будет ящик тащить — вишь, какой он неадекватный, — и, услышав сорвавшееся с собственных уст чужеземное слово, болезненно поморщился: — Ох, губители, что с русским языком сотворили! Совсем уже нормальных слов не осталось, сплошная иностранщина.

Он встал с места, взял у меня из руки пакет с пивом, поставил его на стол и, вынув новую бутылку, ловко сковырнул с неё обратным концом вилки крышечку.

— Спасаться, спасаться надо, — ещё раз повторил он своим быстрым свистящим полушепотом и, высоко запрокинув голову, так, что стал виден острый, как петушиный клюв, кадык на тонкой шее, забулькал поглощаемым пивом…

Глава Б

…БУКИнистический был почти пуст, только у дальнего прилавка с медицинской литературой читал какой-то журнал с выцветшей обложкой высокий старик в очках с перехваченными на затылке белой резинкой дужками. Я бы, наверное, и не зашел сюда, если бы название магазина не было выполнено старославянской вязью, увидев которую, я сразу вспомнил свою позавчерашнюю встречу с Гороховым и наш с ним разговор о кириллице.

«Погляжу-ка, — решил я, перешагивая порог магазина, — может, и вправду попадется чего-нибудь близкое этой теме…»

Спешить мне было некуда, Фимка почти сразу же после телефонного разговора с невестой умотал в Арзамас, а меня вечером того же дня, практически сразу же после возвращения с гороховской дачи, младший Таракьянц из рук в руки передал своему деду Пифагору.

— …Ну че, пустозвоны? — как-то совершенно внезапно возник вдруг тот посреди квартиры, оборвав своим громким и достаточно молодым голосом звучавшую под гитару песню. — Всё тренькаете, всё ля-ля-лякаете? Были бы хоть песни, как песни, а то ведь, небось, сплошные сексуальные страдания… А?.. — обратился он к гитаристу.

— Ну отчего же, Панкратий Аристархович, — с некоторой долей привычности возразил тот, — есть у нас и песни гражданственного, как вы выражаетесь, звучания. Ну вот хотя бы эта, — он повернулся к своей подружке в черной кофточке и, кивнув ей: «Подпевай», медленно тронул гитарные струны:

Белеет ли в поле пороша, пороша, пороша,

Белеет ли в поле пороша

Иль вешние ливни шумят

Стоит в Гудермесе Алеша, Алеша, Алеша,

Стоит в Гудермесе Алеша

Ичкерии русский солдат…

— Ну че, дед, нормально? — хохотнул Борька.

— Да разве же вас, нынешних, поймешь? — сокрушенно развел руками Панкратий Аристархович. — Вот вроде бы то же самое поёте, что и мы когда-то, а ощущение такое, ну… как будто вы при этом, стоит мне на секунду отвернуться, корчите мне рожи и гримасничаете.

— Ну Панкратий Аристархович, — обиделась певунья в маечке, — вы нас прямо-таки западло держите!