Урок кириллицы - [6]

— Не знаю, — вздохнул старик. — Нет в вас числовой основы. Нету. А без этого человек, как безъякорный парусник — куда его ветром погонит, туда и движется…

Он оценивающе оглядел компанию и остановился взором на мне:

— Это ты здесь — волгарь? Поехали ко мне, Фимка просил приютить тебя на недельку, говорил, что ты ему в армии жизнь спас. Так что можешь оставаться на сколько тебе понадобится, места и чая у меня хватит, — и с этого дня я перебрался в похожую из-за высоких потолков и обилия книг больше на библиотеку, чем на жилье, квартиру Панкратия Пивогорова, расположенную в красивом, но облупленном доме с лепными львами и ангелами по карнизу неподалеку от метро «Китай-город».

Надо сказать, что нынешний мой приезд в Москву — не первый, и несколько лет назад, а если точно, то осенью девяносто третьего, я уже был в столице, куда нас привозили всей группой на пятидневную (но сокращенную из-за начавшейся тогда пальбы по Белому Дому до трёхдневной) экскурсию. Помню, как учившийся с нами безенчукский цыган Ромка Пантелеев впервые увидел в те дни в Москве живого негра.

— Во, чуваки, глядите, глядите! — закричал он в изумлении, тыча пальцем в идущего навстречу чернокожего парня. — Видали, а?.. Ничего загарчик?..

— Пантелеев! — прикрикнула на него ездившая с нами в качестве надзирателя проректор по воспитательной работе Галина Семеновна. — Ну как не стыдно! Ты что, ни разу в жизни негра не видел?

— Живьем — нет, только по телеку, — признался Ромка и уточнил: — А у них, что — весь народ такого цвета?

— Весь, — буркнула проректорша, возвращаясь к своим прерванным мыслям.

— Поголовно? — не мог успокоиться Ромка.

— Ну да, что здесь такого удивительного?

— Да так, — задумчиво почесал он над ухом. — Просто я тут ненароком подумал… А какие же тогда у них — цыгане, а?..

Два дня мы ходили гурьбой по разным музеям, галереям и выставкам, были в театре на каком-то скучнейшем спектакле, где со страшной силой гремела музыка, артисты в белых балахонах катались по полу, а между ними ходил изображающий повара персонаж и, заливаясь пьяным смехом, излагал рецепт приготовления жареного колбасуся… Ну и, конечно же, мы не менее часа протоптались на Красной площади, дожидаясь боя курантов да разглядывая наряды снующих вокруг нас иностранцев. Кто знает, может быть, мы ошивались бы там и дольше, задирая головы на сверкающую над Кремлем маковку великовозрастной колокольни Ивана Великого, но тут, угостив нас своим воробьиным холодком, с неба посыпался скупой московский дождик, и свежих капель виноградник зашевелился в мураве, — как будто холода рассадник открылся в лапчатой Москве, так что мы вынуждены были срочно бежать и прятаться в метро…

Третий же день был свободным от экскурсий, и нам разрешили два часа самостоятельно погулять по городу, запретив при этом ездить к Белому Дому, откуда уже доносились раскаты первых танковых выстрелов. Но, правду сказать, я и не собирался совать свою голову под дубинки обозленных противостоянием омоновцев, а тем более под пули снайперов или танковые снаряды. Я просто бродил по старинным московским улочкам, выбирая места потише, хотя, оказалось, что в нынешней столице таковых практически почти не существует. Куда ни сунься, везде одно и то же — рёв, шум, прохожие проезжих реже, ещё храпит Москва деляг, Тверскую жрет, Тверскую режет сорокасильный кадилляк, а тут еще, хочешь того или нет, а напряженное сознание фиксирует краем уха всё разрастающуюся в центре города танковую канонаду…

И так, невольно приближаясь к ней, на одной из небольших площадей со сквериком в центре, я чуть не наткнулся лбом на седого, как лунь, академика Ухарева, которого я узнал по торчащему из кармана плаща томику переведенного им году эдак в сорок шестом и с тех пор считавшегося едва ли не более каноническим, чем сам первоначальный текст поэмы, «Слова о полку Игореве». Был это (что являлось очевидным даже для такого неофита как я) довольно плоскостной и одномерный перевод, трактующий многослойную и метафорическую поэму исключительно как воинское повествование о неудавшемся походе Новгород-Северского князя Игоря против половцев. Даваемая академиком трактовка слов и событий была неуклюжа и приблизительна, и не столько проясняла имевшиеся в поэме «темные места», сколько добавляла к ним новой неясности. Так, например, в посвященном Игореву побегу из плена эпизоде есть строки: «Коли Игорь соколомъ полете, тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу, претръгоста бо своя бръзая комоня», — которые практически во всех сегодняшних изданиях переводятся следующим образом: «Когда Игорь соколом полетел, тогда Овлур волком побежал, стряхивая собою холодную росу, ибо утомили (в других вариантах перевода — „притомили“, „надорвали“) они своих борзых коней».

Таким образом, получается, что метафора скорости («соколом полетел», «волком побежал») вводится автором поэмы именно тогда, когда реальная скорость беглецов резко замедлилась, ибо, загнав своих коней, они остались вообще без каких бы то ни было средств передвижения, кроме, как говорится, «своих двоих».

Абсурд, нелепица?