Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла - [84]

— Пообедаете завтра со мной, Ольга? Я заеду сюда за вами.

— А сегодня вечером что ж? Почему вам не трахнуть меня сейчас? Почему вы уходите, ведь я вам нравлюсь? Кто разберет этих американских писателей!

Для моих американских читателей, окажись они поблизости, мое поведение тоже стало бы загадкой. Не сплю со всеми подряд, вообще ни с кем не сплю, сижу себе на диване, смирненько и учтиво. Чинный, благонравный, благонадежный наблюдатель, безмятежный горожанин, спокойный, вежливый, почтенный сухарь, который штаны снимать не станет, — а эти писатели на меня наседают. Обхаживают, улещивают, портят и развращают, и все же что за хитроумную, стильную комедию нравов разыгрывают пражские голодранцы в своих невыносимых обстоятельствах, в молохе вечных запретов и бега по кругу унижений. Они, безмолвные, — сплошной рот. Я всего лишь уши — и план действий, американский джентльмен за границей, в тисках старомодных иллюзий о том, что ему уготована пользительная, достойная, благородная роль.

Болотка выдвигает необидное для Ольги объяснение, почему ее согнали с колен:

— Он парень буржуазный. Оставь его в покое.

— Но у нас бесклассовое общество, — возражает она. — У нас социализм. А что толку в социализме, если мне невтерпеж, а никто меня не хочет? Все эти великие международные личности приезжают в Прагу смотреть на наше иго, но ни один из них меня не трахнет. А почему? Сартр был здесь — и ничего. С ним приезжала Симона де Бовуар — и тоже ничего. Генрих Белль, Карлос Фуентес, Грэм Грин — и ничего, ничего, ничего. А теперь вы, и то же самое. Вы думаете, что спасти Чехословакию — это значит подписать петицию, нет, спасти Чехословакию — это значит трахнуть Ольгу.

— Ольга напилась, — говорит Болотка.

— Смотри, она плачет, — вскидываюсь я.

— Ты за нее не беспокойся, — отвечает Болотка. — Это в ее репертуаре.

— Теперь, — говорит Ольга, — мне из-за вас устроят допрос. Битых шесть часов будут допрашивать, а что мне им говорить, если мы с вами даже не переспали.

— Вас что, потом допрашивают? — интересуюсь у Болотки.

— Не надо драматизировать, — говорит он. — Эти допросы — обычная рутина. Когда доходит до дела, чешская полиция всех спрашивает обо всем. Их интересует всё подряд. Сейчас их интересуете вы, но это не значит, что теперь все, кто с вами общался, скомпрометированы и что за связь с вами им предъявят обвинение. Обвинить можно и без этого. Захотят обвинить — обвинят, и повода никакого не понадобится. Если меня станут допрашивать, зачем вы приехали в Чехословакию, я знаю, что им ответить.

— Да? Что же?

— Скажу, что вы приехали ради пятнадцатилеток. Скажу: «Почитайте его книги, вам сразу станет ясно, зачем он явился». За Ольгу не беспокойтесь. Через пару недель вернется Кленек, и у Ольги все наладится. Можете не трудиться заваливать ее сегодня вечером. Желающие найдутся, не переживайте.

— Ничего у меня не наладится, — всхлипывает Ольга. — Женитесь на мне и увезите меня отсюда. Цукерман, если вы на мне женитесь, им придется меня выпустить. Таков закон, а закон даже им приходится соблюдать. Я не стану просить вас меня е**ть. Хотите — е**тесь со своими американками. Ни любви у вас не стану просить, ни даже денег.

— Вместо этого она будет драить полы, — вставляет Болотка, — и гладить ваши красивые рубашки. Верно, Ольга?

— Да! Да! Буду гладить ваши рубашки с утра до вечера.

— Так будет всю первую неделю, — продолжает Болотка. — А потом настанет вторая неделя, и господин Ольга заявит о себе.

— Неправда, — говорит она, — я не буду ему надоедать.

— Затем польется водка, — Болотка гнет свое. — Затем начнутся приключения, одно за другим.

— В Америке — нет, — рыдает Ольга.

Болотка говорит:

— А ты в Нью-Йорке не будешь скучать по Праге?

— Нет!

— Ольга, в Америке ты пустишь пулю себе в лоб.

— Это здесь я застрелюсь!

— Из чего? — осведомляет Болотка.

— Из танка! Сегодня же! Угоню у русских танк и застрелюсь сегодня же вечером!

Болотка живет в сырой комнатенке на самом верху мрачного лестничного колодца в многоквартирном доме на одной из окраинных пражских улиц. Чуть раньше в тот день я наношу ему визит. Заметив, с какой грустью я гляжу вокруг, он призывает меня не смущаться убогостью обстановки: это его убежище от жены, которым он обзавелся задолго до того, как его театр распустили, а его «декадентские» ревю запретили ставить. Для человека его предпочтений воистину лучше места не найти.

— Молоденьким девушкам, — наставляет меня Болотка, — ужасно нравится заниматься любовью в обстановке убожества.

Он покорен моим твидовым, «в елочку», костюмом и просит его примерить — хочет ощутить себя в шкуре богатого американского писателя. Он сутулый, большой и неуклюжий, с широким, чудовищно бугристым монгольским лицом и острым, как бритва, взглядом, глаза, словно трещины в черепе, и в этих зеленых щелках ясно читается: «Эти мозги опилками не набьешь». Где-то там у него есть жена, даже дети; недавно к жене в квартиру вломились полицейские, конфисковали несколько тысяч томов, и хоть они принадлежали ее отсутствующему супругу, она так сопротивлялась, что ей сломали руку.

— Она настолько вам предана?