Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла - [46]

Непонятно было, насколько «человек вроде вас» был оскорблен сравнением. Высокий, подтянутый седовласый мужчина за пятьдесят, в сером двубортном костюме в полоску и бордовом шелковом галстуке — он, может, и не привык, чтобы его вот так, походя, оскорбляли, но не намерен был всерьез реагировать на провокации человека ниже его на социальной лестнице. Цукерман решил, что отец Дайаны выглядит примерно так же.

— Позвольте спросить, сэр, как ваше имя? — сказал он Цукерману.

— Милтон Аппель. А-п-п-е-ль. Ударение на второй слог. Je m’appelle Appel [38].

— Что ж, непременно поищу ваш журнал.

Он меня запомнил.

— Непременно, — сказал Цукерман.

Шею жгла боль, поэтому он отправился в туалет — добить косяк.

Когда он вернулся на место, они летели над озером, еще достаточно высоко над серой рябью воды и плавающими в ней кусками льда. Местами озеро замерзло совсем, и осколки льда сверкали, как миллионы матовых лампочек, которые пошвыряли с неба. Он рассчитывал, что они уже где-то над Золотым берегом и его башнями, вот-вот велят пристегнуть ремни. Быть может, не самолет пошел на снижение, а что-то у него в голове. Стоило, наверное, перетерпеть очередной приступ боли, а не глушить себя травой после таблеток и водки. Но после приземления он не собирался лежать на спинке и отдыхать. Пролистывая в буклете медицинской школы список сотрудников, он наткнулся на имя старинного друга, Бобби Фрейтага. На первом курсе они были соседями по комнате — в Бертон-Джадсон-холле, напротив парка Мидуэй. Теперь Бобби был профессором анестезиологии в Медицинской школе, а также работал в больнице «Биллингз». То, что он знаком с Бобби, все ускорит. Первая удача за полтора года! Теперь его ничто не остановит. Он оставит Нью-Йорк и переедет в Чикаго. С выпуска прошло больше двадцати лет. Как ему там нравилось тогда! Тысяча триста километров между ним и домом: Пенсильвания, Огайо, Индиана — лучшие друзья юноши. С первого дня ему захотелось жить в Чикаго всегда. Чувство было такое, что он прибыл с Востока в крытом фургоне, и переезд это серьезный, окончательный. Он стал одновременно здоровенным добродушным американским парнем ста восьмидесяти сантиметров роста и высокомерным богемным типом и на первые рождественские каникулы приехал, прибавив двенадцать фунтов, готовый схватиться с любым попавшимся под руку обывателем. В первый год в Чикаго в звездные ночи он ходил на озеро поорать по-козлиному, как Юджин Гант в «О времени и о реке»[39]. В метро он брал с собой «Бесплодную землю» Элиота, читал, пока ехал до Кларк-стрит, где девчонки не старше его самого раздевались в стриптиз-барах. Если ты покупал им выпить, когда они спускались с подиума, они в благодарность клали руку тебе на член. Он писал об этом в письмах. Ему было семнадцать, и он только и думал что о своих занятиях, своем члене и своих друзьях в Пенсильвании, Индиане и Огайо. Предложи ему кто тогда поступить в медицинскую школу, он рассмеялся бы тому в лицо — он не намеревался всю жизнь выписывать рецепты. Он рассчитывал в жизни на большее. Вдохновляющие преподаватели, непостижимые тексты, невротические сокурсники, защита правого дела, семантические шуточки — «Что вы подразумеваете под „разуметь“?» — жизнь его была необъятна. Он познакомился со своими ровесниками: почти гении, но в жуткой депрессии — не могли утром встать с кровати, не ходили на занятия, не в состоянии были доучиться. Познакомился с шестнадцатилетними гениями, окончившими колледж за две четверти и уже начавшими учиться в юридической школе. Познакомился с девушками, которые никогда не меняли одежду, обводили глаза черным и каждый день появлялись в одном и том же богемном прикиде — дерзкие, наглые, болтливые, в черных чулках, с волосами до колен. Его сосед по комнате носил плащ-палатку. А еще — китель и защитного цвета штаны, как последний из бывших солдат Второй мировой. В аптеке «Стайнвей» он встречал седых людей — они поступили в университет задолго до войны и так там и околачивались, раздумывая, как бы что доедать и с кем бы переспать. Он вступил в киноклуб и смотрел «Похитителей велосипедов», «Рим — открытый город» и «Детей райка». Эти фильмы были для него откровением. Как и «История западной цивилизации» профессора Макауэра, как рассуждения Рабле о подтирании задницы и куски дерьма, что валятся в «Застольных беседах Лютера». Каждый вечер с шести до десяти он занимался, потом отправлялся в бар «У Джимми», где они с друзьями ждали, когда придут самые яркие факультетские личности. Социолог, занимавшийся поп-культурой — он некогда работал в грешном мире, в журнале «Форчун», — бывало, пил с ними до самого закрытия. Еще эффектнее был преподаватель, который вел третий гуманитарный цикл, «публикующийся поэт» — некогда по заданию Управления стратегических служб он был сброшен с парашютом в оккупированную Италию и все еще носил шинель. У него был сломан нос, на занятиях он читал вслух Шекспира, все девушки были в него влюблены, и Цукерман тоже. С ним они читали «Поэтику», «Орестею», «Поездку в Индию», «Алхимика», «Портрет художника в юности», «Короля Лира», «Автобиографию Бенвенуто Челлини» — эти книги он преподносил как священные трактаты. На обзорном курсе по физике одну лекцию им прочитал Энрико Ферми