Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла - [47]

и снискал расположение слушателей тем, что, стоя у доски, попросил помочь ему с математикой. Когда после занятия студенты столпились вокруг него, собираясь задавать знаменитости обычные идиотские вопросы, он осмелился спросить человека, чьи теории привели к созданию атомной бомбы, чем он теперь занимается. Ферми рассмеялся. «Ничем особенным, — ответил он, — меня ведь учили физике в те времена, когда Ферми еще не было». Самая остроумная реплика из всех, что он когда-либо слышал. Он и сам научился острить, быть занятным, реагировать быстро и деликатно держаться в тени — и испытывал все большее отвращение к своей стране и ее ценностям. Холодная война была в самом разгаре, и они на занятиях по общественным наукам изучали «Манифест Коммунистической партии». Мало того что он был евреем в христианской Америке, он постепенно входил в нелюбимое многими и для многих подозрительное малочисленное сообщество «яйцеголовых», которое высмеивала «Чикаго трибьюн» — культурную пятую колонну коммерциализованного общества. Несколько недель он вздыхал по высокой блондинке в клетчатой фланелевой юбке, писавшей абстрактные картины. И был ошарашен, узнав, что она лесбиянка. Его вкусы становились все изощреннее: на смену «Манишевицу»[41] и «Велвите»[42] пришли «вино и сыр», хлебу «Тейсти бред» он предпочитал, когда мог себе позволить выйти поужинать, «французский», но лесбиянка? Так далеко его фантазии не простирались. Впрочем, у него очень недолго была девушка-мулатка. Жарко лаская ее под свитером в цокольном этаже Ида-Нойес-холла, он не терял способности анализировать. «Вот она, настоящая жизнь», — думал он, хотя ничего более странного с ним к тому времени не случалось. У него был друг на несколько лет старше, завсегдатай «Стайнвея» — он ходил к психоаналитику, курил марихуану, разбирался в джазе и объявил себя троцкистом. Для юного студента в 1950 году это было круто. Они ходили в джазовый клуб на Сорок шестой улице — два белых студента-еврея благоговейно слушали музыку в окружении темных, недружественных и совсем неблагоговейных лиц. В один волнующий вечер в баре «У Джимми» он слушал, как Нельсон Олгрен[43] рассказывал о закулисной борьбе за премии. В первый его семестр в Чикаго приехал Томас Манн; он выступал в часовне Рокфеллера. Великое событие — двухсотлетие Гете. Манн говорил с сильным немецким акцентом, но такого сочного английского он прежде не слыхал; он говорил прозой, изящно, мощно, ясно — с испепеляющей учтивостью выдавал острые характеристики гениям: Бисмарку, Эразму, Вольтеру так, словно они — его коллеги и вчера вечером ужинали у него дома. Гете был «чудом», сказал он, но настоящим чудом было сидеть в двух рядах от подиума и учиться у знаменитого европейца, как говорить на твоем родном языке. Манн в тот день повторил слово «величие» раз пятьдесят: величие, мощь, возвышенное. В восторге от эрудиции писателя, он позвонил вечером домой, но в Нью-Джерси никто не знал, кто такой Томас Манн, там даже о Нельсоне Олгрене не слыхивали. «Ну, извините, — сказал он вслух, повесив трубку, — что это был не Сэм Левинсон»[44]. Он выучил немецкий. Он читал Галилея, святого Августина, Фрейда. Он возмущался тем, что неграм, работавшим в университетской больнице, недоплачивают. Когда началась корейская война, он и его ближайшие друзья объявили себя врагами Ли Сын Мана. Он читал Кроче, заказывал луковый суп, втыкал свечку в бутылку из-под кьянти и устраивал вечеринку. Он открыл для себя Чарли Чаплина и У. К. Филдса, документальные фильмы и самые непристойные шоу в Калумет-Сити. Он ходил на Ближний Норт-сайд свысока разглядывать рекламу и туристов. Он купался на Пойнте с логическим позитивистом, писал яростные рецензии на романы битников для университетской газеты «Марун», купил первые пластинки с классической музыкой — Будапештский струнный квартет — у гомосексуального продавца, которого звал по имени. В разговоре стал говорить о себе «человек». Да, все было прекрасно, вот она — та большая и захватывающая жизнь, которую он и воображал, но потом он допустил первую ошибку. На последнем курсе он опубликовал рассказ — дебют в «Атлантике» — десять страниц о семье ньюаркских евреев и об их стычке с семьей сирийских евреев в пансионе на джерсийском побережье: конфликт был частично списан с истории о скандале, устроенном его вспыльчивым дядюшкой, — о ней ему (с неодобрением) рассказывал отец, когда он приезжал домой на каникулы. Дебют в «Атлантике». Казалось, жизнь становится еще больше. И писательство сделает ее еще насыщеннее. Сочинительство, как свидетельствовал Манн, в том числе и своим примером, — единственное достойное занятие, несравненный опыт, возвышенная борьба, и писать может только фанатик — иначе не бывает. Без фанатизма ничего великого не сочинишь. Он безусловно верил в колоссальные возможности литературы отражать и очищать жизнь. Он будет писать больше, публиковать больше, и жизнь станет безграничной.

Но безграничной стала следующая страница. Он думал, что выбрал жизнь, а оказалось, что выбрал следующую страницу. Крал время писать рассказы, но никогда не задумывался о том, что время может красть у него. И только постепенно совершенствование железной писательской воли станет ощущаться как уклонение от непосредственного опыта, а способы выпустить пар воображения, выставить себя напоказ, раскрыться, сотворить жизнь — как суровое тюремное заключение. Он думал, что выбрал жизнь невероятно насыщенную, но выбрал он монашество и уединение. В этом выборе присутствовал парадокс, которого он и не предполагал. Когда несколько лет спустя он пошел на постановку «В ожидании Годо», после спектакля он сказал той женщине, что была тогда его одинокой женой: «А что тут такого ужасного? Обычный день для писателя. Разве что Поццо с Лаки не приходят».