Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла - [44]

— Сначала вы ругаете меня, теперь — Фелта. — Так вот почему он болен, сообразил Цукерман. Он как наркоман — без ругани ему жизнь не в жизнь. Кажется, у него передоз. Все эти мнения, все суждения — что для культуры хорошо, а что плохо, — в конце концов они отравят его так, что он помрет. Будем надеяться.

— Дайте я договорю, — сказал Аппель. — Фелт дал мне понять, что вас на самом деле заботит, что происходит с Израилем. Если вы будете знать, почему я это написал, раздражения вашего это, может, и не уменьшит, но вы хотя бы поймете, что мое предложение не было лишь неуместной провокацией. Пусть это останется на совести нашего друга Айвана, чей талант, насколько я могу заключить, только так и проявляется. Мое письмо предназначалось лишь для его глаз. Веди он себя достойно…

— Как вы. Разумеется. Церемонно, порядочно, благопристойно, чинно, корректно, вежливо — о, какую великолепную завесу Торы накидываете вы на свои железные крюки. Какой вы чистый!

— А у вас какая завеса для Торы? Прошу вас, хватит оскорблений. Этот ваш звонок — что это, как не ваша завеса для Торы? Если бы Фелт вел себя порядочно, он написал бы вам: «Аппель считает, что будет польза, если ты напишешь колонку об Израиле, поскольку положение у него довольно плохое, и Аппель полагает, что ты, Цукерман, сможешь достучаться до людей, которые к нему не прислушаются».

— А что это за люди? Люди вроде меня, которые не любят евреев? Или вроде Геббельса, которые отправляют их в газовые камеры? Или те люди, перед которыми я заискиваю, выбирая — как вы так вежливо, корректно и церемонно сформулировали в «Инквайери», — выбирая «публику», вместо того чтобы, как вы и Флобер, выбирать читателей. Мои расчетливые псевдолитературные выходки и ваша кристально чистая душа критика! И вы еще называете Фелта злобным и мерзким! То, что в Фелте — мерзость, в Аппеле — добродетель, у вас все одна добродетель, даже когда вы приписываете кому-то бесчестные мотивы. А потом в своей кровожадной статье еще имеете наглость называть мои нравственные установки «высокомерными». Моим грехом вы считаете то, что я все «искажаю», а потом искажаете мою книгу, чтобы показать, как она все искажает! Вы извращаете мои намерения и меня же называете извращенцем! Вы со всей своей многотонной серьезностью наваливаетесь на мою комедию и превращаете ее в фарс! Мои грубые, злющие фантазии и ваши благородные гуманистические установки! Я продался потребителям порнокультуры, а вы — ревнитель веры! Западной цивилизации! Великой традиции! Серьезной точки зрения! Как будто серьезность не может быть глупой! Вы с вашими ублюдочными нравоучениями, вы когда-нибудь смотрели на мир, не вынося нравственных оценок? Сомневаюсь, что вы вообще на это способны. Все вы, незапятнанные, благородные, бескорыстные, верные, ответственные, возвышенные евреи, добропорядочные ответственные граждане, у которых болит душа за весь еврейский народ, которых беспокоит будущее Государства Израиль, — вы рисуетесь своими добродетелями, как бодибилдеры — мускулами! Милтон Аппель — Чарльз Атлас[36] добродетели! О, как блаженна столь трудная роль! И как вы ее исполняете! Даже надеваете личину скромности, чтобы сбить нас, тупиц, со следа. Я «модный», а вы — на века. Я валяю дурака, вы размышляете. Мои дерьмовые книжонки отлиты в бетоне, вы трезво переосмысляете. Я — «случай». У меня «карьера», у вас, разумеется, призвание. Я вам скажу, какое у вас призвание, — быть президентом Совета раввинов по подавлению смеха в интересах высоких ценностей! Священнослужителем официального стиля всех еврейских книг, помимо руководства по обрезанию. Правило номер один: не упоминайте свой пенис. Жалкий вы м***к! А если бы я прошелся по вашей юношеской статье о том, как быть недостаточно евреем для папули и евреев, написанной до того, как вы законсервировались в своей воинствующей взрослости! Любопытно, что бы сказали о ней шохеты из «Инквизиции». Меня крайне удивляет, что вы напрочь позабыли о своем великом cri de coeur[37], написанном до того, как вы стали таким праведным и непорочным, а вот мои первые рассказы никак забыть не можете.

— Мистер Цукерман, вы вольны думать обо мне что пожелаете, и мне придется с этим жить, так же как вам приходится жить с тем, что я сказал о ваших книгах. Меня удивляет, что вам, похоже, нечего сказать о самом предложении, безотносительно вашего гнева на человека, который его сделал. Но то, что ожидает евреев, — вопрос куда серьезнее, чем мои соображения о ваших книгах — давнишние или теперешние, или ваши размышления о моих размышлениях.

Ах, будь ему четырнадцать лет, будь он Гилбертом Карновским, он бы предложил ему взять то, что ожидает евреев, и засунуть себе в задницу. Но ему было сорок, и он был Цукерманом, поэтому, продемонстрировав, пусть лишь себе, разницу между персонажем и автором, он повесил трубку и обнаружил, что боль никуда не делась. Встав на заваленной бумагами кровати, вскинув кулаки к потолку темной каморки, он заорал, завопил, потому что понял: позвонив Аппелю и дав волю ярости, он почувствовал себя только хуже.