Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла - [42]

— Я буду у вас через час.

Но через час он лежал на разобранной постели в своей спаленке и звонил в Кеймбридж, штат Массачусетс. Хватит трястись перед атакой. Но я не трясусь, и это не первая атака. Он что, будет сидеть и слушать, вне зависимости от того, насколько великодушно я буду терпеливо указывать на сотни его ошибок? Рассчитываешь, что его будут мучить угрызения совести? Полагаешь, что завоюешь его расположение тем, что позвонишь по межгороду и сообщишь ему, что он не умеет читать? Он высказывает правильные мысли по поводу евреев, а ты высказываешь неправильные мысли по поводу евреев, и что ты ни ори, это ничего не изменит. Но такие вот Аппели и сглазили — своим дурным еврейским глазом — мои мускулы. Они вгоняют иголки, я воплю и заглатываю перкодан дюжинами. А с дурным глазом вот что делают — тычут в него горящей палкой. Но он не наместник моего отца и уж тем более не великий вождь, которому юный Натан мечтал угодить, но не мог не противодействовать. Я не юный Натан. Я сорокалетний клиент трихологической клиники Энтона. Необходимость быть «понятым» отпадает, когда начинаешь терять волосы. Отец, который на смертном одре назвал тебя ублюдком, умер, а общность, называемая «еврейством», — понятие, не поддающееся их морализаторским оценкам. Это я узнал от Милтона Аппеля, от одного из его воплощений. И разъяснять им все это нет смысла.

Но опираться на доводы рассудка было поздно: он уже звонил в Гарвард и ждал, когда его соединят с английской кафедрой. Касательно литературы эти вдохновенные обсуждения — полное дерьмо, в каком же дерьме я сейчас, если мне хочется месить такое дерьмо? Мне нечего терять, кроме боли. Только Аппель никакого отношения к твоей боли не имеет. Боль началась за год до его статьи. Еврейского дурного глаза нет, и нет никакого еврейского проклятья. Болезнь — состояние органическое. Болезнь так же естественна, как здоровье. Мотив — не месть. Нет никакого мотива. Есть только нервные клетки, двенадцать миллиардов нервных клеток, и любая из них может свести тебя с ума — и без рецензии на твою книгу. Давай, иди на гипноз. Даже гипноз не так примитивен. Пусть этот загадочный старичок-долорологист, раз уж ты решил прибегнуть к таким сомнительным методам, станет твоей феей-крестной. Отправляйся к нему, пусть накормит тебя ланчем. Позови Глорию, будете завязывать друг другу глаза. Переезжай на гору. Женись на Дженни. Но не шли апелляции суду Аппеля.

Секретарша английской кафедры перевела звонок на кабинет Аппеля, трубку снял аспирант, сообщивший, что заслуженного профессора нет на месте.

— Он дома?

— Не знаю.

— У вас есть его домашний телефон?

— Нет возможности с ним связаться.

Верный адепт наверняка свято чтил все мнения заслуженного профессора, в том числе и касательно меня.

— Я — Натан Цукерман.

Цукерман представил, как адепт с ухмылкой передает шифрованную ехидную записку другому ухмыляющемуся адепту. Их там, наверное, десятки. Сам когда-то был таким.

— Это по поводу статьи, которую Аппель просил меня написать. Я звоню из Нью-Йорка.

— Он неважно себя чувствует, — сообщил адепт. — Вам придется подождать, пока он вернется к своим обязанностям.

— Не могу, — ответил Цукерман. — Я тоже неважно себя чувствую.

После чего он тут же позвонил в справочную службу Бостона. Пока оператор просматривал данные по пригородам, Цукерман разложил на кровати содержимое папки с материалами по Аппелю. Медицинские книги он сбросил на ковер, а на тумбочке собрал черновики незаконченных писем, через силу написанных от руки. Он не мог положиться на импровизацию — слишком он был взвинчен, однако если бы он подождал, пока сможет мыслить и говорить разумно, он бы так и не позвонил.

В резиденции Аппеля в Ньютоне трубку сняла женщина. Та самая хорошенькая брюнетка с пляжа в Барнс-Хоул? Она, наверное, уже совсем седая. Все мудреют — кроме меня. По телефону ты только можешь напомнить ему о его первоначальной оценке. По телефону ты сейчас ведешь себя как еще больший псих, чем те психи, что звонят тебе. Когда ты увидел, как он прогуливается по пляжу, так ли тебя поразили его узкие плечи и белый рыхлый торс? Конечно, он ненавидит твои книги. Вся эта грубая физиология ему давно не по вкусу. Никогда не была по вкусу — во всяком случае, в литературе. Вы двое не подходите друг другу по всем статьям. Ты сочиняешь сюжеты, исходя из своих пороков, придумываешь двойников своим демонам, а он считает критику голосом добродетели, кафедрой, с которой порицают нас за наши слабости. Добродетель дает право голоса. Добродетель — это цель. Он проповедует, он судит, он направляет: жить правильно — вот что превыше всего. И суть конфликта банальна: не следует делать еврейскую комедию из половой жизни. Как у кого встает — это для гоев вроде Жене[35]. Сублимируй, дитя мое, сублимируй, как физики, что дали нам атомную бомбу.

— Это Натан Цукерман. Могу я поговорить с Милтоном Аппелем?

— Он сейчас отдыхает.

— Дело довольно срочное. — Она промолчала, и он уныло добавил: — По поводу Израиля.

Он тем временем перекладывал письма на тумбочке, искал, с чего начать. Выбрал нечто враждебное и жесткое, затем отверг — за недостаток такта и уважительности, затем вернулся к этому варианту — именно за эти недостатки — к трем фразам, написанным прошлым вечером, когда он оставил попытки написать о Яге; о Яге он не сумел написать и трех слов.