Автобус стонал каждым своим швом и все же катил вперед с обреченностью мученика: то был здешний, островной автобус, и тут ему предстояло безропотно служить весь свой многострадальный век. Лет десять назад совершенно новенький, пахнущий краской и дерматином, он был выгружен на лодочной пристани, и с того времени единственное авто Голого острова не видело ничего, кроме каменистых, сплошь в острых выбоинах дорог. Это «чудо техники» словно приспособилось к местным условиям, как мелкие сосенки и уродливые березки: ветры трепали их и гнули, однако, никому не доводилось видеть, чтобы даже самый суровый норд-вест сломал хотя бы одну из них.
Дома обитателей острова, стоявшие на дюнах лицом к лицу с морем, обдаваемые брызгами разбивавшихся о скалы волн, упрямо дымили круглыми трубами каминов даже в те дни, когда буря, беснуясь, пыталась загнать торфяной чад обратно в комнаты. Все здесь — и растения, и животные, и люди — стало составной частью суровой среды; только так можно было объяснить то, что дома не разваливались и автобус не падал со скалы, хотя обрыв порой зиял всего лишь в пяди от края дороги. На Голом острове все живое и неживое стало как бы единым организмом: если березка или сосенка не спрячут от ветра замерзающего зайчишку или, упаси бог, человек не поможет человеку, в природном равновесии произойдет сбой, и тогда остров должен будет погибнуть.
Автобус остановился у дома невесты, обшарпанная дверца распахнулась, и во двор высыпало человек пятнадцать — одни старики и старухи, если не считать новобрачных и пастора, причисляемого к среднему поколению.
Мороз был не больше пяти градусов, однако все переминались, прыгали с ноги на ногу и перекрещенными руками хлопали себя по бокам, — привычка сохранилась с давних времен, когда от церкви до дома тряслись, бывало, на лошадях и крепкий морской ветер кусал даже через овчину.
Молодых звали Ада и Рейнс, они первыми переступили порог дома, где ждали накрытые столы и, раскладывая по тарелкам жаркое, хлопотала мать невесты, Маре — сухощавая женщина с длинными руками и бледными веснушчатыми скулами. Муж Маре Теодор еще до рождения Ады не вернулся с лова. После бури его нашли скорченным на опрокинутой лодке, замерзшим, как камень, ведь вода зимой была хорошо если плюс два, и вымокший человек умирал от ветра и холода, даже не наглотавшись воды. Но жители острова в один голос утверждали: этого бы не случилось, если бы Теодор добрался до жилья и голышом залез под одеяло к какой-нибудь молодухе, в чьем теле хватило бы тепла на двоих. Местный фельдшер, правда, высказывал сомнение в пользе такого метода и советовал пострадавших окунать в ванну с горячей водой, однако, подобного удобства ни у кого не было, а пытаться в случае несчастья растопить баню было бы столь же безнадежно, как среди зимы ожидать лета. Теодора честь честью похоронили на маленьком кладбище между церковью и торфяником; это было единственное сухое место, где можно копнуть глубже, чем на три лопаты.
Гости заполнили домишко Маре, последним вошел лодочный мастер, чье настоящее имя редко кто вспоминал, а звали Чертова Дюжина — то было его любимое выражение, которое старик употреблял к месту и не к месту. Он не возражал против такого прозвища, чем плохое прозвище, лишь бы не приправляли его насмешкой.
У лодочного мастера было узкое обветренное лицо с длинным, выдающимся вперед подбородком, посреди которого была не ложбинка, а прямо-таки щель, отчего нижняя челюсть напоминала лемех сохи.
Гости уселись за длинный стол, сколоченный из крепких, разной толщины досок, какие море, вдоволь набушевавшись, время от времени выбрасывало на берег к великой радости обитателей Голого острова. За столом еще более бросалось в глаза, что средний возраст его жителей приближается к тому горькому рубежу, за которым ждет лишь пятачок земли, где можно копнуть глубже, чем на три лопаты… Одни лишь старые остались жить среди этих мрачных скал, омываемых морем. Молодые разбрелись или по городам соседних островов, или же затерялись в сутолоке континента, где учились «правильно» говорить, и краснели, если выскакивало словечко на островном диалекте. Чужак сразу заметил бы, что здесь у всех волосы светлые и жесткие, как козлиная борода, поседевшие лохмы почти не отличались от белобрысого чуба жениха. Только у Ады волосы были темные и шелковистыми волнами падали на плечи. Волосы были ее украшением, которому завидовали все женщины острова, однако лицо унаследовало характерные для местных жителей веснушки. И Теодора, чей портрет висел на почетном месте, не обошли эти капризы природы.
Гости уже вдоволь поели и выпили, когда лодочный мастер выставил вперед свой подбородок-соху, обласкал глазами волосы невесты и поднял свой бокал:
— Чертова дюжина! Теперь и на нашем острове станут бегать вихрастые детишки, и до чего же приятно будет на них глядеть после того, как из года в год тут мелькали одни только стариковские картузы да бабьи платки, которыми прикрывают полуоблысевшие макушки!
За столом прокатилась волна озорного веселья, только Маре вдруг как бы насторожилась. Потом наполнила свой бокал клюквенным вином, осушила его до дна и поцеловала дочь в щеку.
