Уличные птицы (грязный роман) - [28]

- А что Знает собака?

- Тоже кое-что, хотя меньше чем волк, в ней слишком много человеческого, - Граф глянул мельком на пламя спички, горевшей в руке Гаврилы, и та с треском вспыхнула, Гаврила сунул в рот обожженный палец. - «Мы в ответе за тех, кого приручили» потому, что, приручив, мы отобрали их Знание и подменили его верой.

- Так если собака Знает, что ж кошек взглядом не пазгает и костры не азжигает, сквозь стены не шныряет, - тряся саднящей рукой в воздухе и лукаво щурясь, сказал Дед.

- Не в курсе про это она, - смешно корча рожи, сказал Граф, - и сдохнет она, как человек.

- В каком это смысле?

- В прямом. Толя, можешь представить, сколько в небе птиц? А в подвале - крыс? А везде - лягушек, рыбок, муравьев? А сколько их должно дохнуть каждую минуту – вонь и все в трупиках? Ты видел трупы убитых или погибших животных, да и сам тараканов не мало надавил, а остальные. Говоришь, сквозь стены не ходят… Сам же вчера меня лечил, что вши под гипсом «самозарождаются», - Граф скорчил смешную рожу и ловко плюнул в форточку, - копни землю - человеческие кости, оглянись вокруг - надгробья до горизонта. Гнить в земле - удел человеческий и удел прирученных им тварей.

- Хотя нам «интуе» чуть дано…

- Только блаженным, да пьяницам, иногда придуркам, с вытекшими мозгами, - Граф, улыбаясь, почесал свой шрам на лбу, интуиция лишь зуд на культях обрезанных крыльев. Зачем говорить об интуиции, когда явные, нарочито явные вещи, говорящие о том, что Мир совсем не такой, каким мы заставляем себя его видеть, просто игнорируются. Все обращали внимание, что телефон молчит, потом разрешается серией звонков, потом опять молчит. У часами пустого ларька выстраивается очередь, потом часовое затишье. А твои пьяницы со всего города приходят, как по команде, именно в тот час, когда ты, после трехмесячного воздержания, купил водку. Из всего этого тупорылое человечество сделало всего один примитивный вывод: «Беда одна не ходит...»

Сквозь муть никогда не мытого стекла была видна кирпично-красная звезда, догоравшая над низкорослым окоченевшим городом.

Гаврила растаскивал своими кривыми когтями по обратной стороне обрывка обоев ярко-зеленую темперу, Граф мазал белым грунтом только что натянутый на старый шаткий подрамник холст. На раздрыганной электрической плитке волновался заляпанный синей гуашью и столярным клеем чайник. Со стены смотрел невообразимый круглый ушастый фиолетовый мужик, с золотым кольцом в ноздре и в красной залихватски заломленной папахе, вдали, за мужиком, паслась трехногая корова приятного песчаного цвета, а на горизонте маячил то ли сноп, то ли баба.

* * *

Битком набитый троллейбус чуть бочком, накренившись, выпучив фары, флегматично тащился по разъеденной мартом дороге. Рыдал под солнцем и бросался вниз головой с крыш подтаявший снег. Надежда на скорое лето нежила граждан и звала мужское население взять кружечку «янтарного», щурясь на солнце насладиться жизнью.

Граф, позволив себе пять кружечек, с размаху загрузился в троллейбус, дверь фыркнула и сильно прижала Графа, уткнув его носом между грудей стоявшей на ступеньку выше девушки в темно-зеленом стеганом плаще. Не успел Граф выпростать зажатые за спиной руки, как троллейбус причалил к очередной остановке, дверь задергалась, зашипела, и, продрав Графу до крови руку, распахнулась. В духоту троллейбуса хлынул холодный свежий воздух улицы, троллейбус вдохнул полной грудью, и Графа, как пробку, вышвырнуло на подтаявший лед тротуара. Едва удержавшись на ногах, Граф подхватил девушку в зеленом.

- Разрешите пригласить Вас к Вам домой, - обнаглевший Граф шаркнул ножкой. - Водка и козинаки с меня.

Девушка смотрела на Графа. Глаза еѐ выражали редкий ум и бесконечную потерянность, которая свойственна недавно вышедшим из запоя гениям.

- Пойдемте. Хотя я терпеть не могу водку и козинаки.

- Скажите, как себя чувствуют те два панка, что были с Вами на море в прошлом году. Или там, на берегу, были не Вы, а Ваша сестра – близнец?

- Я не помню Вашей рыжей бороды.

- А ее не было.

* * *

Как пройти по краю в Этом круглом Мире? Где то острие бритвы, что выводит на Свет? Где те меды, что не таят в себе горечь всех разлук и всей хины Мира? Какие ласки отогреют лютый холод Закономерностей?

Толпы пророков и их почитателей, глядя в небо, тараторят ответы. И завеса Обмана в их ясных глазах - лишь кучевые облака на голубом небе. А пятки их попирают торф, кормящий траву.

Оставьте небо в покое. Небо - это всего лишь отравленное человеческой вонью небо.

Ослепните, оглохните, сделайте все, чтоб с ногами залезть в свою черепную коробку – там причина всех причин. Там любовь и страх, секс и сладость амброзии, боль и отчаяние – засовы, стены и решетки вашей клетки, корни Обмана. Взорвите мозг, и Свобода войдет к Вам.

* * *

- Не знаю, зачем я Вам это рассказываю. Но позапрошлым летом я с братом (это один из тех панков) первый раз в жизни, была в самом, на мой взгляд, красивом городе – разводные мосты, Эрмитаж, черт возьми. Мы бродили ночами, знакомились с людьми. Вино белыми ночами, силуэты соборов и замков, бронзовых коней и обнаженных всадников. Днем - Русский музей, Петропавловка, Малевич, Кузнецов, Врубель. Свобода во всем, свобода, которой я не испытывала никогда. Может, я говорю лишнее, но я ложилась с одним мужчиной, просыпалась с другим, и каждый день с разными – студенты, искусствоведы, музыканты, художники. Спать было некогда, а мне хотелось наглотаться счастьем досыта. Все вокруг меня никогда не спали, им помогало зелье, о котором я до того даже не представляла - один укол, и сонливость заменяет жажда деятельности и прилив счастья, еще один, и все продолжается. Я научилась варить это зелье, я ощущала себя ведьмой. Причастность к магии давала мне небывалую самоуверенность и полноту бытия. Осень я встретила с этюдником и шприцем на пленэре. Волшебный «Джеф» попадал в вену, и со мной говорили птицы и деревья, трава меняла цвет по моему желанию. Я писала днями и ночами. Я ушла из училища – там не понимали моей живописи. Только один человек любил мои работы, он был не очень талантливый художник, но целиком был предан живописи. Ради того, чтобы стать художником, он бросил карьеру ученого физика. Он показывал мне свои труды, я ничего в этом не понимала, но пачки листов, исписанные формулами, производили впечатление. Для ускорения обмена в организме, он заменил поваренную соль на хлорид лития. Он сказал, что ионы лития легче… В общем, мы солили все литием. У него была одна беда -импотенция, но ему доставляло удовольствие смотреть, как я занимаюсь сексом с другими мужчинами. Я иногда доставляла ему это удовольствие. Не помню точно, в конце осени или в начале зимы, мы с ним достигли полной телепатической связи – мы не разговаривали, и при этом, отлично слышали друг друга. Кроме его мыслей я стала слышать мысли многих людей. К тому же, я заметила, что у некоторых людей вообще нет мыслей, например, у моей матери. Среди людей встречались совсем не люди, их можно назвать демоны, черти, бесы. И однажды вечером в последнем замерзшем троллейбусе я куда-то ехала, людей было мало. Спиной ко мне сидел крупный мужчина с красной лысиной. Вдруг меня стало втягивать в него, я сидела на месте, и он тоже, но я с ужасом понимала, что меня поглощает черный вакуум внутри него. Я стала сопротивляться всеми силами, до скрипа сжала челюсти и услышала голос: «Эй, ведьма, отдай душу, или съем твой разум». Но я христианка, черт возьми. Я вскочила и стала кричать: «Если хочешь, возьми мое тело, оставь душу». Троллейбус остановился, и из кабины выбежала тетка-водитель, она была не отдельным человеком, а частью того «красного демона». Они вместе набросились на меня, пытаясь вырвать душу. Я очнулась в больнице, привязанной к кровати, я хотела пить, я кричала, я была беззащитна перед людьми, дьяволами, Богом. На следующий день ко мне подошел медбрат и полил воды на лицо, почти ничего не попало в рот. Кричать я не могла, все во мне высохло и только скрипело, как в несмазанных ходиках. «Вот молодец, успокоилась», - сказал долговязый медбрат тихим голосом, который эхом раскатился в моей голове. На следующий день я сквозь толщу стен слышала, как ненавистная мать уговаривала врачей подержать меня подольше. Мне сделали капельницу, уколы, я забылась. Когда пришла в себя - вышла в коридор найти сигаретку, меня схватил санитар и снова привязал, это было нетрудно, я еле двигалась. Жидкий кисель, овсянка, горсти колес под названием «нейролептики» и «Мадетен депо» на прощание сделали из меня Буратино, еще не выструганного из полена. У меня пропала не только способность телепатии, но и вообще способность понимать то, что я вижу, слышу, чувствую. Я помнила о том, что все это могла, очень хорошо помнила, но ничего не могла изменить. На мне, как на скамейке, можно было вырезать ножом «МАША + КОЛЯ», мне было бы больно, но безразлично. Летом брат и его друг, который меня тогда трахал, потащили меня на море. Они думали, что там мне будет лучше. Они показывали мне бакланов, камушки, волны, медуз, скалы, голых людей, плещущихся в теплой голубой воде. Какая нестерпимая боль, когда та единственная крошка, точка, тот моторчик, который заключен в черных недрах окаменевшего сознания, жив, но намертво зажат толщей жестких колючих пластов парализованного мозга. Так страшно мне было только тогда, когда в детском саду нас, уже довольно больших, туго упаковывали в спальные мешки, спеленав перед этим простыней. Правда через два месяца скитания по брегу я чуть-чуть начала чувствовать, но до сих пор не слышу чужих мыслей.