Уличные птицы (грязный роман) - [29]

- Я тоже не слышу мыслей, мне легче – я, порой, их Знаю, - слегка улыбаясь, сказал Граф, - Вы много пережили, у Вас большой опыт. А как сейчас по поводу волшебного зелья, это, конечно, сугубо личное, но мне кажется, Вы и без него ведьма. А зелье я сейчас сам намешаю – чистый медицинский спирт в горячий крепкий кофе. У меня есть фляжечка спирта, за вами кофе…

* * *

Граф метался по улицам в ожидании встречи. Он забежал в гастроном, купил шампанское, коньяк, шоколад, в баре - дорогие сигареты, на рынке - апельсины, охапку тюльпанов - у уличной торговки; в аптеке, чуть задумался, и купил пачку презервативов.

Он жаждал увидеть большие зеленоватые, чуть косящие миндалевидные глаза, прямой идеальной формы нос, большой яркий чувственный рот, и четко очерченные скулы девушки, рисующей серые розы и мужчин в больших черных шляпах, рогатых фавнов и золотых ангелов, склоненных над больничными койками.

Она не пришла. Он звонил, ее не было дома. Он выпил коньяк. Выкурил пачку сигарет. Купил еще коньяка и отпил полбутылки.

Зазвонил телефон:

- Я заблудилась…

Он нашел ее во дворах в телефонной будке, замерзшую, испуганную в алом, как кровь, пальто.

* * *

– «Я к Вам травою прорасту...», - влюблено глядя в космос глаз Графа, читала Она стихи бедняги Шпаликова, Лорку. Граф читал свои:

Добра желая люто, меня учили в детстве:

Ты должен путь свой выбрать и праведную цель,

Чтоб перед рылом - блюдо, чтоб не болело — сердце,

Чтобы вода в стакане и теплая постель.

Чтобы другим дорога от дома до приюта,

Чтоб стоптанные туфли не на твоих ногах,

Чтоб россыпи алмазов не чудились повсюду

И кровь от поцелуя не на твоих губах.

Но день сорвался в пропасть – пал каплею бесцветной,

А я смеялся вволю: ну, где ваш потный рай?

В разломе красной ночи, кровавой и бездетной,

Я дружбу свел с волками из гордых вольных стай.

Больное сердце мамы рвалось в предсмертном ритме,

А я кричал и плакал, просил: «Не умирай».

А сам глядел на волю – бродягой вечным быть мне.

Рыдал, но собирался в далекий милый край.

Граф ненавидел рассвет, не давший доесть им последний апельсин. Ей надо было уходить. Граф дал ей апельсин с собой, Она поцеловала оранжевую бугристую кожу и вернула апельсин Графу.

Он ждал ее два дня. Он искал ее. Он сходил с ума. Он знал, что она рядом, совсем рядом. Он хотел прикоснуться к ее руке, тонким пальцам и ногтям, испачканным краской. Он хотел почувствовать самый прекрасный запах «Anais Anais», смешанный с ароматом ее тела. Он очень жалел, что даже не поцеловал ее той ночью. Но ничего не было слаще ее голоса.

Граф метался по маленькой комнате Гаврилы. Бегал в кафе пить кофе, который не любил. Вино мешал с водкой и пивом. Говорил только о пропавшей ведьме.

- Я с ней знаком, немного, видел Еѐ работы, знаю Еѐ бдата, его кличка Свинья. Ебаный в дод. Ты что, не видел его? Он часто тусуется в «Жопе».

Граф простоял в «Жопе» неделю кряду, к вечеру седьмого дня нарисовался пьяный Свин и без утайки сообщил, что мама, заметив, что «Эвка возбуждена, находиться в состоянии эйфории, активно тусуется со своими картинками и говорит о каком-то рыжем ангеле, в которого она влюблена», проконсультировалась с доктором и… сдала дочь в дурку - «от греха подальше».

* * *

Сигарета во рту главного врача психиатрической больницы, не успел он чиркнуть спичку, задымилась сама собой. Эскулап вздрогнул.

- Поймите, я не имею права отпустить ее, я лишусь работы и диплома, - лысенький доктор заметил, что за плечом у собеседника висит плотное черное облако, не похожее на дым, слишком плотное и черное, полностью закрывающее белую дверь кабинета, - нервным движением он достал сигарету изо рта, скривил рот в саркастической улыбке, прикрывающей испуг, и посмотрел на тлеющий конец, - Вас, по-видимому, я тоже не должен выпускать отсюда!

Граф прикрыл глаза, и его лицо приобрело выражение восковой маски. В голове у доктора прозвучало ясно, даже на удивление нежно, но в каком-то инфрарегистре: «У вас психоз, доктор».

Граф резко встал и вышел. Над головой у врача громко взорвалась электрическая лампочка.

* * *

Дождливая безлунная ночь, темная улица, зловещая больница красного кирпича, выломанная решетка в окне второго этажа, лестница – ничего этого не было.

Было теплое раннее весеннее утро, ящик водки и немного денег для санитаров, испуганная, заспанная Эва, в смешной больничной ночной рубашке с синим клеймом, такси, и рай в снятом за копейки маленьком домике у пруда на окраине города.

Граф с Гаврилой взяли шабашку. Они клали кирпич, ставили леса, штукатурили, красили, убирали мусор. Граф приходил в домик к своей художнице грязный и пыльный, приносил пиво, сардельки и мягкую булку. Она писала в саду.

Каждую ночь Граф от ноготков пальцев ног до кончика носика вылизывал все Еѐ бархатное тело. Соития их были долгими. Движения – неспешными и чувственными, они растворялись друг в друге. Еѐ плотная высокая, с заостренными сосками грудь розовела и увеличивалась, глаза блестели, как у пьяной.

- Если б ты знала, - говорил он. - Какое счастье - целовать эти губы, которые знают такие прекрасные слова и стихи; руки, маленькие, сильные, умные руки.