Уличные птицы (грязный роман) - [27]

- Есть тъи тысячи метров плитки на молокозаводе, кладку я не брал – заработок с хер котовый, а накувыркаешься на морозе до опизденения, они к марту там закроются -стяжечку, то се, мы как аз и залезем. Ты точно свою спальную аботу оставляешь? А то, там сам знаешь, то деньги выбивай, то матеалов нет – так, «между ебаных» вся абота. Чайку подварю, - Гаврила в уже спитой чай подсыпал щепотку новой заварки и залил кипятком.

- Вылей эту дрянь, – тявкнул Граф. - Есть же чай!

* * *

У Толи была комната, махонькая, разгороженная полками из плохо струганой доски. Полки с книгами, разными, в основном никчемными, несколько альбомов: Мунк, Гоген, Ван Гог и Налбандян. Изрезанный стол с горелой сковородкой и засохшими тюбиками художественных красок, большие, странные, размалеванные темперой холсты на стенах, и пачки, пачки работ гуашью, тушью, акварелью, со штрихами пастели и восковых мелков. Рисунки, в основном на обратной стороне обоев, аккуратно нарезанных или просто рваных, кое-что - на ватмане, пара - на торшоне. Стопками, стопками - на тумбочке, на стульях и на диване – сотни листов.

- Я видел, у тебя светятся руки.

- Ну, и ты об этом.

- Я не знаю от чего, но у меня тоже было такое, пока меня не победила водка. Раньше думал - ничто не согнет, а водка ставит на колени. Ебаный в дод, - дефект речи был странный, Гаврила не картавил, он просто порой напрочь игнорировал «Р», тогда как в других словах наоборот напирал на четкое «Р». - Скоро пойду на подвиг, сейчас подазебусь с мелочевкой, и… Я уже ходил на эту хуйню... и на нож-ж-ж, во все тяжжжкие, - Гаврила, улыбаясь, потряс кулаками в воздухе, - все по хую, без жратвы; и писать, писать... прямо пальцами буду - без кистей…

- А, я еще летать могу... наверно...- прервал поток Граф.

- У-у-у. Я только ползать, - и Гаврила засмеялся во весь свой щербатый рот.

- Дурак ты, Гаврила. Я твоей мазни насмотрелся, три дня спать не мог, глаза закрываешь, а твои «морды» и «деревья» так перед глазами и пляшут - спишь как в бреду.

Окончательно выгулявшийся, обновленный Анатолий Федорович пружинисто похаживал по лабиринтам своей комнатушки, выдергивая из стопок работы и подавая их Графу. Обнаженный торс Гаврилы был слегка волосат и упруг, как у тридцатилетнего, седая марксовская борода и волосы до плечь гладко расчесаны.

- Я давно писать пытался. А пошло все, как послал все на... и решил в хипизм вубаться, года тъи назад, хаерком пообос, ебятишки в «Жопе» говорят: «О, какой елдовый пипел», ну я ж не потив…

- Это Пушкин с цветком? - спрашивал Граф, рассматривая листы.

- Может быть… Если тебе так хочется.

- На этом черном охра и киноварь горят.

- Если нравится, возьми.

- Оставь себе, - смеялся Граф. - Ты же знаешь, как я отношусь к творчеству. - Пойду возьму коньячку и макарон, и стишок тебе новый прочитаю. Ты пока говно на столе поразгреби и чай свежий завари, ужинать будем.

* * *

С тех пор, как Граф познакомился с Дедом, как будто вместо крови в его жилах заструилась живая вода. Зимние дни стали светлыми. Сколько б Граф не выпил, его не мучило похмелье. Каждый день Граф писал новые строчки в блокнотик. Он ощутил новые запахи, увидел цвета:

Улетают птицы – вечная дорога,

Оставляют дому, лишь прощальный крик.

Им немного надо, лишь пожить немного,

Чтоб не ела душу плесень мудрых книг.

Тот, кто думал, – плакал,

тот, кто верил, – светел.

Я же просто так -

пялил зеньки в небо,

Вот и не заметил,

Как я стал поэтом,

Сделав все не так.

Я любуюсь летом до оргазма голым.

Выпиваю с листьев капельки росы.

Не хочу быть полным, не хочу быть полым,

Не хочу, чтоб маршем тикали часы.

Жизнь веду бродяги в лабиринтах коек,

В грудь опять воткнули неточеный шприц.

Вновь весна вдыхает аромат помоек,

Хлещет гирей в темя и играет блиц.

Литры новых мыслей и удары палок

-Жить осталось мало, только вот вопрос:

Почему не стало, почему не стало,

На прилавках грязных клевых папирос?

Граф, смеясь, показывал Гавриле как трескается стекло от касания пальца. Как выдох убивает «прусака». Как под взглядом бешено крутится стрелка компаса. Гаврила смотрел на фокусы серьезно, смолил «Приму» и завидовал в слух золотому песку Гогена.

- Толя, - говорил Граф, - я знаю, что через пару сотен лет наш мир станет не узнаваемым – будет «цивилизация слабых». Так они станут ее называть. Коэфицент полезного действия вырастет - свет и тепло станут доступны. Не будет убийственных 220 вольт в розетке. Машины станут маленькими, люди станут маленькими (ты будешь среди них великаном). Они станут меньше говорить и научатся меньше думать…

- Почему же меньше думать? Я считал, что они станут умней, - серьезно по-детски спрашивал Гаврила.

- Потому, что они научатся Знать, как Знает зверь. Человек, пока, умеет только верить. Мышление – лишь ряд сомнений.

- Но я знаю, что сижу на стуле и вижу тебя, водку - на столе, черный хлеб и морскую капусту - в зеленой банке.

- Ты веришь своим глазам и, прости, конечно, - заднице, а вовсе ничего не Знаешь. А Знать-то несложно, надо перестать сравнивать, соответственно определять и называть, но, поверь мне, ты не сможешь себя заставить отказаться от веры в стул и пол, страх упасть не даст тебе этого сделать. А страхом правит Обман, Обман - неусыпный тюремщик Свободы, великий запрет на Знание. Но открою тебе секрет, суть Обмана - не в мистическом бреде и не в потусторонней экзальтации. Все дело - в банальных рефлексах. Видеть в чайнике чайник, а в трамвае - трамвай – просто условный рефлекс. Да и генетическая память туповатых предков поднасрала. Мы смеемся над мартышкой, которая обрекает себя на неволю, сжав кулачок с орехом в кувшине с узким горлом. Говорим – «глупа», нет… Она так устроена. Ее губит память предков – безусловный рефлекс. Хотя, поверь, она Знает кое-что.