Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени - [108]

Ох, моего плача! Ох, моего воздыхания! Но вся сия оставих и вдахся плавлению Творца моего и Его Богоматери – да не оставят мя в сиротстве моем. Так не в счастливом поведении окончал сей 34 год от роду моего, в году 1709 (С. 286).

Утрата расположения царя, обида, нанесенная тем, что «обошли» при повышении, перевод всей ситуации в религиозный регистр, ощущение сиротства, которое подкрепляется, с одной стороны, ранней смертью родителей (о «сиротстве» в связи со смертью отца см. с. 246), а с другой, патерналистской метафорой царской власти (об этом см. ниже), – все это приобретает особое значение, тем более если учесть, что «Vita» доведена до 1709 года и начинается с болезни, которая, как уже было сказано, приостанавливает обычное течение времени. Царская немилость, приостановка в карьере корреспондируют с болезнью, нарушением заведенного порядка и «символической смертью»[585].

Переживания князя Куракина необходимо рассматривать с точки зрения дворянского этоса служения, стремления к славе и почестям. Герой озабочен честью и славой своего рода и сетует на то, что в Европе он имеет больше признания («гонора» и «глории»), чем в России: «Не хочу много трудить читающаго сего моего описания о бытностях своих в Италии, как в Риме, так и в Венеции. Истинно похвалюсь, что нации московской никто чести и славы прежде моего бытия не принес. Правда, что себе разоренье во иждивении том понес, однако ж в честь и славу государства российскаго и патрии имени своего дому Caributoff Kurakina, князей наследственных литовских. К сему ж объявлю, особливую приемность и любовь в чужих от всех имел, нежели в своих краях» (С. 279). Все это придает напряженно-индивидуализированное звучание тексту Куракина и фактически создает ощущение завершенности, несмотря на то что, как уже отмечалось выше, текст обрывается неожиданно и, следуя логике погодной записи, вновь переключается на один из специализированных языков, притом что даже последнее сообщение вполне может быть вписано в общую «историю бедствий»:

К сему ж объявляю: замкнул в сердце моем, политически проходить, искать каких себе добрых способов, видяв как и другие, и положился в волю Создателя моего и Ее заступления – те мя да управят и произведут.

Так для тезоименитства своего был печален, что стоя во церкви братцкой у ранней обедни, не мог удержаться воспонинания злости дней моего жития.

Получил ведамость с Москвы августа месеца, что Дорожаево згорело – крестьянских 52 двора (С. 287).

Таким образом, центром всей автобиографической конструкции является идея служения, стремление к чести и славе и зависимость от монарха как единственного источника признания. История утраты царского расположения – главная здесь, именно это повергает героя в отчаяние, которое оформляется при помощи религиозной топики и становится стимулом для рассказа о своей жизни. Публичная и приватная жизнь (Куракин использует эти понятия: «публичная житность» и «приватная бытность») соединяются в этой точке как центре всей нарративной конструкции, где все остальные подробности, которыми наполнена «Vita», выглядят как эффект погодной записи, только препятствующей развитию сюжета. «Записки» Ивана Ивановича Неплюева в полной мере демонстрируют кризис этой формы и поиск нового языка, который мог бы выразить усложнившееся самопонимание человека, живущего отныне не только видимой всем публичной жизнью, но и частной, глубоко спрятанной от других, в приватности, не известной первой половине XVIII века.

И. И. Неплюев работал над записками уже в конце своей долгой жизни, компилируя и объединяя то, что было им написано раньше. Поэтому основная позиция рассказчика – ретроспективная: жизнь прожита, и можно говорить о ней в целом. Одной из особенностей «Записок» является то, что официальная репутация Неплюева – государственного деятеля, сдававшего экзамен Петру I, начавшего службу в чине поручика морского галерного флота, ставшего впоследствии киевским губернатором, резидентом России в Константинополе, основателем Оренбурга, а в конце службы, с 1760 года, сенатором и конференц-министром, – вступает в сложное отношение с его самопредставлением. Показательна эпитафия, написанная им самим: «Здесь лежит тело действительнаго тайнаго советника, сенатора и обоих Российских орденов кавалера Ивана Неплюева. Зрите! Вся та тщетная слава, могущество и богатство исчезают, и все то покрывает камень, тело ж истлевает и в прах обращается. Умер в селе Поддубье, 80 лет и 6 дней, ноября 11‐го дня 1773 году» (Неплюев 1893: 193)[586]. Этот пессимистический взгляд на посмертное существование связан с таким восприятием человеческой жизни, где одержимость заслугами и посмертной памятью мыслится во всей ее неоднозначности. Здесь, вероятно, и находится главная точка расхождения в понимании целей человеческого существования частного человека и общих устремлений просветительской эпохи (о «десакрализованном бессмертии» и праве сохранения «имени и деяний человека на века» в екатерининскую эпоху см.: Гриффитс 2013: 44–52).

«Записки» Неплюева составляют тексты, которые относятся к разным жанрам: это и поденный журнал, куда включена служебная переписка, рескрипты Екатерины, записки о службе в Башкирии и основании Оренбурга и, в конце, рассказ об отношениях с сыном, который и по тону, и по драматизму выглядит совершенно неожиданным. Ретроспективный характер этого текста раскрывается в комментариях, сделанных самим Неплюевым, когда он соединял свои разрозненные записи в одно целое. Так, например, в самом начале «Записок» сообщается о рождении в 1712 году сына Адриана, который, как мы узнаем из примечания, «будучи статским советником и резидентом в Константинополе, в 1750 году ноября 8 дня скончался» (С. 2). Схожим образом сообщается о смерти дочери, скончавшейся в 1769 году, то есть за четыре года до смерти самого Неплюева. Перед нами – собственная темпоральность человеческой жизни, которую можно вновь и вновь проходить из конца в конец, дополняя и редактируя прежние записи.