Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени - [109]

До определенного момента «Записки» Неплюева имеют скорее описательный характер. Стиль первой части «Записок» сухой и лапидарный, это простая фиксация событий, организованная по погодному принципу. Иногда записи становятся более подробными, повествование – более детализированным, появляются интересные моменты. Рассказывается история о том, как во время учебы, в Венеции, 4 марта 1718 года был обнаружен труп российского гардемарина Василья Федоровича Квашнина-Самарина «заколота шпагою» (С. 23). Идет следствие, улики («прилики», как пишет Неплюев) указывают на другого гардемарина – Алексея Афанасьева сына Арбузова. Выясняются подробности (в текст записок включаются документы – «выписка из экстракта по сему делу», донесения о ходе следствия и т. д.), подозрения подтверждаются, убийцу заковывают в железо, а Неплюев пишет письмо матери убитого гардемарина, где сообщает подробности его смерти (С. 34–37). Весь этот эпизод составляет самостоятельный микросюжет, притом что он не имеет никаких последствий и никак не характеризует самого автора. Текст написан по время пребывания Неплюева на учебе за границей и, очевидно, перенесен без изменений в «Записки».

Ключевой момент первой части – знаменитая сцена экзамена (1720) возвратившихся из‐за границы гардемаринов, который происходит в присутствии Петра. В отличие от истории с убийством Самарина, рассказ об этом экзамене включает в себя момент ретроспекции и продолжает рассматриваться в некотором «длящемся настоящем», где прошлое продолжает сохранять свою актуальность: «Пишучи сие, я мешаю благодарныя мои слезы к нему с чернилами, да благословит его и весь дом его Господь Бог изобильными Своими щедротами» (С. 101–102).

Экзамен происходит 30 июня в здании Адмиралтейства. Неплюев ждет своей очереди:

Потом, как дошла и моя очередь (а я был, по условию между нами, из последних), то государь изволил подойти ко мне и, не дав Змиевичу делать задачи, спросил: «Всему ли ты научился, для чего был послан?» На что я ответствовал: «Всемилостивейший государь, прилежал я по всей моей возможности, но не могу похвалиться, что всему научился, а более почитаю себя пред вами рабом недостойным и того ради прошу, как пред Богом, вашея ко мне щедроты». При сказывании сих слов я стал на колени, а государь, оборотив руку праву ладонью, дал поцеловать и при том изволил молвить: «Видишь, братец, я и царь, да у меня на руках мозоли; а все от того: показать вам пример и хотя б под старость видеть мне достойных помощников и слуг отечеству». Я, стоя на коленях, взял сам его руку и целовал оную многократно, а он мне сказал: «Встань, братец, и дай ответ, о чем тебя спросят; но не робей; буде что знаешь, сказывай, а чего не знаешь, так и скажи». И оборотясь к Змиевичу, приказал расспросить меня; а как я давал ответы, то он изволил сказать Змиевичу: «Расспрашивай о высших знаниях». И по окончании у всех расспросов тут же пожаловал меня в поручики в морские, галерного флота и другого – Кайсарова, а и других также пожаловал, но ниже чинами. Чрез малое потом время указал государь определить меня, Неплюева, смотрителем и командиром над строющимися морскими судами (С. 102–104).

Здесь мы становимся свидетелями своеобразного социального чуда, радикального изменения жизни, трактуемого опять же в религиозном ключе: стоявший последним в очереди Неплюев становится первым при назначении в службу. Сцена вызывает ассоциации с притчей о работниках одиннадцатого часа (Мф 20: 4), политическое значение которой в русской традиции связано с обращением в новую веру (см.: Топоров 1995: 264–266). Однако дело не только в кодировании социальных ситуаций при помощи религиозной топики, но и в том, что переживания, связанные с присутствием Петра, становятся своеобразным эмоциональным центром записок, в сравнении с которым все остальные отношения до определенного момента кажутся несущественными. Вот Неплюев описывает свои переживания по поводу смерти царя: «1725 году в феврале месяце получил я плачевное известие, что отец отечества, Петр, император 1‐й, отыде сего света. Я омочил ту бумагу слезами, как по должности о моем государе, так и по многим его ко мне милостям, и ей-ей, не лгу, был более суток в беспамятстве» (С. 123). А вот у Неплюева умирает жена, об этом сообщается скупо, в стиле поденных записей: «Того ж году (1737 года. – Д. К.) декабря 4 числа преставилась в Киеве жена моя Федосья Федоровна и погребена над Феодосиевыми пещерами, внутри церкви, стоящей у земляного вала» (С. 127–128). Никаких подробностей не сообщается, хотя за несколько лет до этого, когда Неплюев описывает свою болезнь «поветрием» (1732), их отношения представляются в несколько ином свете: «Жалея свою жену и детей… <…> заперся в отдельную комнату и как она не рыдала и не просила ее пустить, не открыл» (С. 124).

С точки зрения жанра «Записок», особенно составлявшихся в первой половине XVIII века, где акцент делается скорее на службе и моральных аспектах служения (исполнения должностей), история семейных отношений оказывается на втором плане, и за ними зарезервированы другие виды текста. Ламентации по поводу утраты близких родственников скорее должны относиться к семейным хроникам, поэтому вполне логично, что Неплюев фиксирует свои эмоции главным образом в связи именно со службой и с торжественными (ритуализированными) моментами ее прохождения – это слезы благодарности покровителю (С. 96), страх перед государем и т. д.