Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени - [111]

Прямая речь Неплюева, которую передает неизвестный, придает тексту подлинный драматизм, вызывающий подчас ассоциации с театральной пьесой (риторические вопросы, восклицания). Но наиболее удивительными здесь являются жанровые мутации, в результате которых возникает разительный контраст между началом «Записок», созданных в жанре поденных записей, и концом, представляющим собой выражение самых интимных переживаний. Этот эмоциональный настрой, новая «чувствительность» разрывают летописно-погодную форму во временном отрезке между 1710 и 1770 годами, перенося внимание со службы и публичной жизни человека внутрь его приватного существования, где наиболее значимым моментом являются отношения с близкими людьми – отношения сына и отца. И здесь возникает вопрос: каким образом произошло это смещение? Какие механизмы репрезентации для этого были необходимы и насколько неожиданными, с точки зрения развития нарратива, были финальные признания Неплюева?

В «Записках» можно выделить два своеобразных центра: сцена, где Петр I экзаменует возвратившихся из‐за границы гардемаринов, и финальные переживания по поводу отсутствующего сына. Отношения с императором, а также с покровителями и начальством связаны, как уже говорилось, с сильными эмоциями, переживаемыми индивидуально и коллективно (в этом случае разница не принципиальна). Экзамен в присутствии Петра сравнивается со страшным судом – «не знаю, как мои товарищи оное приняли, а я всю ночь не спал, готовился, как на страшный суд» (С. 97), и мы видим характерный для русской модели власти параллелизм между богом и царем: Петр I – это, с одной стороны, страшный карающий бог (крайний судия) и добрый отец (Отец Отечества), заботящийся о своих чадах, с другой[588]. Эта ситуация определяла все отношения власти, от императорской, где правитель уподобляется главе семьи, а народ – детям, до семейной, где глава семьи – царь для своих домочадцев. Можно предположить, что именно в религиозной сфере коренятся те эмоции, которые, по крайней мере для анализируемой эпохи, прочитываются и фиксируются в семейных отношениях, – страх, любовь, благодарность, признательность.

Экзамен в присутствии царя – это некоторый рубеж, переходный момент в жизни Неплюева. Этот экзамен, как уже говорилось выше, сравнивается со страшным судом, и вторично тема суда естественным образом возникает и в предсмертном письме Неплюева сыну: «Еще прости, мой любезный сын Николай Иванович; мысленно тебя обнимаю, целую; да будет благодать Господня над тобою; когда любишь детей своих так, как я тебя, представляя мое теперешнее состояние, можешь себе и то представить, сколь горестна моя с тобою разлука, Творцом веленная и Его милосердием; и как мне на суд явиться должно, я наполнил свои мысли, но признаюсь и каюсь в том, что ты меня столько же занимаешь; представление тебя предстоит неотлучно предо мною, а молитва моя о себе препровождается купно и о тебе; не могу больше писать» (С. 190–191). Здесь переплетены религиозные и человеческие моменты, поскольку, с одной стороны, отношения отца с сыном могут быть спроецированы на христианские образы Отца и Сына, а с другой – религиозная и мирская жизнь, с ее чувствами и привязанностями, находятся в противоречии друг к другу. Это и составляет основной нерв всей ситуации прощания, со всем ее трагизмом и неизбежностью.

В отсутствие службы и обычных форм подчинения Неплюев переносит на сына те моменты, которые обычно связываются с властью. Так, например, появление сына помогает Неплюеву (на время) победить болезнь: «23 июля прибыл в Ямполь сын мой и нашел меня при последнем уже издыхании, потому что с самого начала сея болезни я был в беспрерывном жару. Голос его и чрезвычайная моя радость, его осязая, как от сна меня возбудили, и сими-то двумя движениями отворились геморроидальные крови, и хотя от многого течения тех ослаб, но жар весьма умалился, и чрез неделю я уже в состоянии был вставать с постели» (С. 177–178). После отъезда сына болезнь возвращается, и Неплюев пишет: «дошел чрез двои сутки в такое же состояние, в каком нашел меня прежде сын мой», тогда как спустя несколько месяцев «возвратный приезд моего сына вновь оживил меня» (С. 179).

Все это может быть объяснено, например, обыденной логикой, в соответствии с которой присутствие близкого человека оказывает благотворное действие на больного. Но в приведенных цитатах можно также разглядеть отзвуки религиозной топики, где только Бог способен «оживлять» и «умертвлять». Изучение контекстов использования глагола «животворити» («живити») показывает, что Бог предстает как податель жизни, который «мьртвiть и живить» (Словарь 1990: 254), а в текстах нерелигиозного характера функцию «оживления» берут на себя правители, начальство или покровители[589]. Служба в этом случае мыслится как своеобразное религиозное служение, а цель истории представляется как спасение и индивидуальное бессмертие, достигаемое за счет вовлеченности в государственные дела. Но, как мы видели из автоэпитафии Неплюева, он больше не верит в такое бессмертие, признавая, что вся слава мира пожирается «жерлом вечности». Можно предположить, что это отчасти произошло в результате переноса отношений служебных, с их эмоциональностью и религиозными коннотациями, на отношения семейные, где объектом эмоциональной нагруженности выступают близкие родственники и в первую очередь дети. Это привело к своеобразному кризису расхожих представлений о жизни, и, по сути дела, мемуарный текст, заимствуя общераспространенную риторику, при помощи которой описывается «правильная жизнь» государственного человека и его отношения с властью, вырабатывает новую «эмоциональную матрицу» и «формы кодирования» для репрезентации отношений частных (о конструировании эмоций в приватном дневнике и эпистолярных формах см., например: Зорин 2016: 37–52).