Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени - [112]

Другим важным моментом этого сюжета является изменение отношения к разлуке, если говорить иначе, к присутствию или отсутствию близкого человека. Появление этих категорий становится существенным для выражения нового самоощущения, которое складывается во второй трети XVIII века. В мемуарной литературе первой половины столетия отношения родителей с детьми, в первую очередь отношения отцов и сыновей, связывались с моралистической назидательностью и существовали в виде примеров поучений и наставлений. Это определялось еще и тем, что их жизнь практически всегда проходила далеко друг от друга. «Во многих дворянских семействах, – пишет Ричард Уортман, – отец служил вдали от дома или, обзаведшись детьми на склоне лет, умирал до того, как они вырастали» (Уортман 2004: 178). Другой вариант, который ближе к Неплюеву, дожившему до глубокой старости, состоял в том, что сын вырастал без отца, а когда отец выходил в отставку и возвращался к себе в имение, сын уже начинал службу и покидал семью. Главным механизмом коммуникации были письма, которые либо уничтожались, если содержали компрометирующие подробности, либо хранились в семейных архивах и исчезали вместе с ними (Бекасова 2012: 99–130).

Включение в текст «Записок» прощального письма Неплюева сыну, если сравнивать его с погодными записями, официальной перепиской и государственными рескриптами, необходимо рассматривать как появление материала качественно иного характера. Любой из перечисленных выше документов вписывает героя в определенную иерархию и подключает к миру социальных ценностей, свидетельствуя таким образом о признании и заслугах. И если согласиться с тем, что автодокументальный текст балансирует между внешним и внутренним, то все эти свидетельства направлены вовне, в то время как интимное письмо близкому человеку не имеет таких функций: силовые линии в нем замкнуты на себе, и мы видим иной тип ситуации и иной тип субъекта – вовлеченного в фантазматическое присутствие отсутствующего. Неплюев оказывается один, покинут, подобно тому, как это произошло накануне восшествия на престол Екатерины. Единственное, что спасает его от «немоты» в эти последние два года своей жизни, – это общение с сыном при помощи писем, превращающих Николая Ивановича в участника разговора, разворачивающегося в зыбком пространстве опосредованной коммуникации. Служить основанием этой коммуникации и есть основная функция письма, которое в классической риторике определяется не иначе как «письменная беседа» или разговор отсутствующего с отсутствующим (см. подробнее: Античная эпистолография 1967: 23).

Само понятие присутствия, которое использует Неплюев в последнем письме к сыну (присутствие которого могло бы отвлечь умирающего Неплюева от его долга), не является в действительности нейтральным. Оно тоже свидетельствует о существенной трансформации обычного бюрократического языка, в котором выявляются экзистенциальные возможности. В русском контексте понятие присутствие начинает употребляться лишь в XVII веке благодаря влиянию латиноязычной культуры, идущей из Польши и Белоруссии (Алексеев 1990: 49), и является калькой слов παρουσία (греч.), praesentia (лат.), обозначавших присутствие Бога в святых дарах или второе пришествие (см., например: Moore 1966: 35–67). В XVIII веке слово «присутствие» (вар. «присудствие») располагается на пересечении двух сематических полей, одно из которых связано с религией, другое – с судопроизводством. Экзистенциальные аспекты этого понятия связаны в первую очередь с религиозной сферой, и в своем «Триязычном Лексиконе», изданном в самом начале XVIII века, Федор Поликарпов фиксирует более раннее, «бытийное» значение, делая важное уточнение: «…присутство или близость, яко при бозе… <…> apud Deum» (Поликарпов 1704: 215). Выделено мной. – Д. К.). См. также статью «Присутствие», где это слово соотносится с παρουσία, existentia, praesentia (Там же).

О сдвиге в семантике этого понятия свидетельствует переход от ощущения, чувства к воображению, где ключевую роль будут играть представления или образы, вернее, усилия субъекта воображать, представлять того, кого нет в реальности. В своем последнем письме Неплюев, обращаясь к сыну, говорит именно об этом: «…представление тебя предстоит неотлучно предо мною» (С. 191). Отец и сын оказываются в едином пространстве, в котором снимаются прошлое и будущее, синхрония и диахрония и где акцент делается на единстве памяти (о концепции личности как идентичности см.: Плотников 2008: 70–71)[590]. Перед нами одно сплошное настоящее, остановка в течении времени, момент сосредоточенности созерцания, что, если вернуться к месту этого письма в «Записках» Неплюева, и есть смерть – естественное окончание жизни и рассказа об этой жизни, ведущегося от первого лица.

Сравнивая «Записки» Неплюева с «Vita» Куракина, необходимо в первую очередь отметить постепенное падение значимости категории рода. Если Куракин ощущает себя как часть его, болезненно переживает немилость, утрату царского расположения, проецируя это на всю родовую историю, то у Неплюева эта история представлена в ослабленном виде. Как и Куракин, он начинает рассказ о себе со смерти отца в 1709 году, получившего тяжелое ранение под Нарвой, и фактически больше не вспоминает о своих родителях, не пишет о своих родственниках, только о детях. Он нигде не говорит с гордостью и воодушевлением о роде Неплюевых, в то время как Куракин, «наследственный литовский князь», говорит о своем «доме Caributoff Kurakin»