Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени - [106]

При проекции этого разделения на автобиографический нарратив можно увидеть, что оно соответствует двум типам связи – эпизодической и универсальной (Рикёр 2000: 52–53). Эпизодическая связь – это «линейная» последовательность совершающихся друг за другом событий, в то время как универсальная имеет взаимообусловленный характер (одно после другого vs одно вследствие другого). В нарративной конфигурации уже сложившейся мемуарной традиции между событиями существует именно универсальная связь, благодаря которой создается сюжет, интрига, и, по словам Поля Рикёра, «сочинять интригу – значит выводить общее из случайного, универсальное из единичного, необходимое и вероятное из эпизодического» (Там же). С точки зрения обычной прямой хронологии бюрократических документов все происходит наоборот: случайное выводится из общего, представляя собой казус, побочный эффект порядка и системы, которым можно было бы пренебречь. По сути дела, любая «интрига» является здесь непредусмотренной.

Разрушение линейной, чисто хронологической последовательности и возникновение новой причинно-следственной связи происходит за счет установления корреляций между различными сегментами текста, существовавшими прежде независимо друг от друга. Речь идет о таком комбинировании элементов, благодаря которому происходит выявление возможностей их символизации, установление связей, не предусмотренных линейным развертыванием. В текстах, построенных исключительно по погодному принципу, если и возникает символический эффект и иллюзия сюжета, то происходит это случайно и связано скорее с позицией внешнего наблюдателя и его естественным стремлением к «осюжечиванию» текста. Попытаемся проследить, к каким последствиям для автобиографии приводит отказ от прежних, «линейных» форм повествования.

В качестве материала я возьму два текста, принадлежащих двум разным авторам – Борису Ивановичу Куракину (1676–1727) и Ивану Ивановичу Неплюеву (1693–1773). При всем различии их родовой истории принципиальным моментом является то, что оба они, каждый по-своему, воплотили дух переходных эпох XVIII века: первый писал на рубеже XVII–XVIII веков, совмещая старые формы фиксации с самоощущением человека, вовлеченного в радикальные исторические изменения; второй, начав службу при Петре, заканчивал ее уже в первое десятилетие царствования Екатерины II, когда складываются представления о приватной жизни и «частном человеке». Их тексты (соответственно «Vita del Principe Boris Koribut-Kourakin del familii de polonia et litoania» и «Записки») знаменуют собой разные этапы развития автодокументальной прозы – переход от классической погодной записи ранних мемуаров к текстам, демонстрирующим исчерпанность этой формы во второй половине XVIII века, от макаронического языка к усредненному бюрократическому стилю, от лапидарности к развернутости и детализации[576]. И если в своем жизнеописании Куракин фактически создает новый жанр («первую русскую автобиографию»), то «Записки» Неплюева указывают на его пределы и новые возможности.

«Vita» Куракина, создававшаяся им с 1705 по 1710 год и вобравшая в себя впечатления о заграничном путешествии, что и стало, вероятно, импульсом для ее создания (см.: Билинкис 1995: 10, и его критику: Тартаковский 1991), не доведена до конца. Она заканчивается 1709 годом и обрывается на полуслове, то есть можно сказать, что мы имеем лишь некоторый фрагмент большой личной истории, наиболее драматичные моменты которой (старость, ожидание смерти) находятся за пределами текста. Эта история имеет определенные пересечения с жизнью Неплюева в той мере, в какой они реализуют общую биографическую схему: обучение за границей, возвращение, испытание в «науках навтичных» (навигации, морском деле, см.: Куракин 1890: 256[577]), служба на дипломатическом поприще, военная и статская служба.

Основной механизм создания автобиографического текста здесь – компиляция дневниковых записей, писем, семейной хроники. Куракин тщательно собирал свой архив, заботился о его сохранности и, рассказывая о своей жизни, черпал оттуда материал, иногда делая прямые отсылки на другие источники или указывая на необходимость создания произведений в других жанрах. Например, вспоминая о стрелецких бунтах, он пишет: «Ся гистория требует большаго ведения особою книгою» (С. 248); о своей жизни за границей и лечении он рассказывает более подробно «в особливой книге, которая названа – Виаже» (С. 272), о римской части путешествия «писано в описании книги дел римских» (С. 276) и т. д. Такой подход к созданию текста ставит вопрос об экспликации принципа, который бы объяснял выбор и организацию материала. И здесь возникают определенные сложности, поскольку концепция жизни, то есть субъекта, остается у Куракина в конечном счете непроясненной. Объясняется это, помимо всего прочего, тем, что Куракин строит рассказ о себе строго по погодному принципу – «до каждаго года wita буду писать» (С. 244)[578], – не разделяя то, что «касается только до него», и события, свидетелем которых он был. Это можно определить как противоречие между общей и частной памятью, характерное для ранних мемуаров