Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени - [101]
Смерть предстает в духовных грамотах в образе татя – вора, крадущего у человека душу (источник – новозаветная притча о неразумном богаче, Лк 12: 20), без оглядки на его сан и положение:
Прощение великих грешников – «Давида», «разбойника исповедовавшегося», «Манасии покаявшегося», «мытаря умилившегося», «блудницы плакавшейся», «Ахава сетовавшего»[533] – давало надежду на Божье милосердие[534]. События новозаветной истории также становятся примером спасения: составители духовных грамот надеются, что Христос скажет им то же, что сказал «иногда женѣ грѣшницѣ: вѣра твоя спасетъ тя, иди в мирѣ»[535]. Библия подтверждала идею о том, что грехи не мешают спасению, а способствуют проявлению божьей благодати – «идѣже бо умножися грѣх, преизбыточьствова бл(а)годать» (Рим. 5: 20)[536].
В XVII веке зарождается так называемое «новое благочестие», которое предполагает «уверенность в провиденциальном и непосредственном вмешательстве высших сил в свою судьбу»[537]. Бог представлялся завещателями как беспредельно милостивый и всепрощающий, а покаяние и молитвы о спасении сменяются почти уверенностью в Божьей милости: «обаче не отчаяваюся ради бездны грѣховъ моихъ, взираю бо на бездну милосердия божия, иже сниде с высоты небѣсныя коежебы грѣшныя призвати к покаянию. и вижду яко силенъ есть и хощетъ вящшая простити» (Сим., л. 9 об.). Завещатели уверены, что Бог, как «человѣколюбецъ», пришел не губить, но «въ покаяние призвати и спасти погибшее»[538].
Вмешательство высших сил может проявляться как в разного рода видениях: «Слышитися мнѣ нѣкто – гласъ онъ Исаии пророка во мнѣ вѣщати: устрой о дому твоемъ, умираеши бо ты и не будеши живъ»[539] (Ис. 38: 1), так и в принятии на себя роли, аналогичной библейским персонажам. Симеон Полоцкий в авторском сборнике проповедей принимает на себя роль пророка, апостола, передающего, транслирующего Божье слово верующим[540]:
Умыслихъ азъ гладнымъ православныхъ душамъ д(у)ховную трапезу, обѣдъ душевный от пищъ слова б(о)жия уготовати, и представити во дни воскресныя, на вселѣтное поприще, въ насыщение спасенное: да отвергше брашна неполезная душетлѣнная, ядятъ сей обѣдъ душецѣлебный, душекрѣпителный, и душеспасенный, яко от брашен бл(а)гихъ уготованный. <…> Желаю и азъ, да и моя сия книга горесть вамъ родитъ во чревѣ, еже есть горкое о грѣсѣхъ рыдание, горесть сокрушения срдца: ей же послѣдуетъ сладость бл҃годати бж҃ия въ жизни сей: и сладость бл(а)женства вѣчнаго, во грядущемъ вѣцѣ[541].
В целом ряде случаев преамбулы и содержащиеся в них аренги (вводные статьи, в которых обычно обосновывается причина написания завещания) имели вполне практическую цель и выражали, пусть и в литературно-этикетных формулах, отношение монахов к своей частной жизни, противоречащей уставным нормам. Симеон Полоцкий в духовной грамоте раскаивался в жизни, не соответствующей монашескому статусу, в пренебрежении обетом нестяжания и накоплении имущества: «презрѣхъ звание мое монашеское о мнозѣмъ имѣний пекохся. аще нищету при пострижений власовъ главы моея выну хранити обѣщахся» (Сим., л. 9 об.). Подобные аренги позволяли завещателю снять острое противоречие между монашеским статусом, сопутствующим ему обетом нестяжания и распоряжением «неправедно» нажитым имуществом.
Необходимость покаяться перед смертью в таком грехе, как богатство (а именно – владение частной собственностью и в особенности деньгами), исходила не только из общехристианских соображений, но и из долгой традиции подготовки к смерти и поминания усопших, окончательно оформившейся в текстовом виде к XVII веку в предисловиях к синодикам – особым поминальным книгам, содержащим перечни лиц для поминовения и литературные тексты о смерти и о важности поминовения усопших. В одной из притч, входящих в предисловия синодиков, рассказывается о монахе Иусте, который, несмотря на запрет, владел тремя златниками, за что игумен лишил его христианского погребения. Однако после молитв игумена и братии Иуст явился своему брату, подвизавшемуся в том же монастыре, и поведал, что раньше ему худо было, а теперь стало лучше[542].
Этот рассказ подчеркивает тесную связь между личным и коллективным благочестием у монахов. Личное покаяние в накоплении богатства или правильное им распоряжение (монах Иуст не делает ни того ни другого) не исключает действенность молитв «друговъ могущихъ пособити в вечныя кровы» после смерти – панихид, сорокоустов, молитв монахов и белого духовенства, для получения которых нужно было внести плату или сделать вклад.
Дальнейшее переосмысление идеи покаяния во владении «неправедно нажитом богатстве» приводило к необходимости правильно распорядиться своим имуществом: «да еще и не уготовихся в житии моемъ ко смерти, поне не буду не готовъ устроенимъ дому моего чрезъ завѣтное писание»[543] или «прежде смерти смерти (так! – А. П.) наипаче внезапныя и напрасныя умножения ради моихъ беззаконий бояся: умыслихъ на//писати сию духовницу, или тестаментъ рукою моею. Да не како аще и неправедное мое есть собрание неправедно погибнетъ» (Сим., л. 10–10 об.) Устроение «временных вещей» может производиться во славу Бога, их даровавшего, а также для того, чтобы богатство завещателя не стало после смерти причиной раздоров:
