Убийца Шута - [51]

Было поздно, и я считал, что, кроме меня, все уже спят. На улице густо валил мокрый снег, и я задернул пыльные шторы. Когда дул ветер, мокрый снег шлепал по стеклу. Я лениво размышлял, будет ли идти снег до утра и подморозит ли он виноградные лозы. Внезапно Уит встряхнул меня, я огляделся, а через мгновение дверь приоткрылась. Из-за нее выглянула Молли.

— Что такое? — спросил я. Из-за внезапной тревоги мой вопрос прозвучал резче, чем хотелось. Я не мог вспомнить, когда в последний раз она навещала меня здесь.

Она вцепилась в дверной косяк. Мгновение она молчала, и я испугался, что обидел ее. Потом она заговорила, почти не дыша.

— Я здесь, чтобы сдержать обещание.

— Что?

— Я не могу больше притворяться, что не беременна. Фитц, я рожаю. Ребенок родится сегодня ночью.

Легкая улыбка просочилась сквозь ее стиснутые зубы. Через мгновение она глубоко вдохнула.

Я озадаченно смотрел на нее.

— Я знаю точно, — ответила она на мой невысказанный вопрос. — Я почувствовала первые схватки несколько часов назад. Я ждала, пока они не станут сильнее и чаще, чтобы узнать наверняка. Ребенок готов родиться, Фитц.

Она ждала.

— Может, ты чем-то отравилась? — спросил я. — Соус к баранине в обед, показался мне слишком острым, и может быть…

— Я не больна. И я не ужинала, если ты не заметил. Я рожаю. Благословение Эде, Фитц, у меня было семь детей, которые родились живыми, и два выкидыша. Тебе не кажется, что я точно знаю, что чувствую сейчас?

Я медленно встал. Ее лицо блестело от пота. Лихорадка, усугубляющая ее безумие?

— Я пошлю за Тавией. Она может пойти к целителю, а я пока помогу тебе лечь.

— Нет, — резко ответила она, — я не больна. Так что целитель мне не нужен. И акушерка не придет. И она, и Тавия, и ты — вы все думаете, что я сумасшедшая.

Она вздохнула, замерла, закрыла глаза, сложила губы, ее костяшки, сжимающие дверной косяк, побелели. После долгой паузы она заговорила.

— Я могу сделать это одна. Баррич всегда помогал мне с родами, но я могу все сделать одна, если это необходимо.

Хотела ли она уязвить меня настолько глубоко, как у нее это вышло?

— Позволь мне помочь тебе в твоей детской, — сказал я.

Я почти ожидал, что она ударит меня, когда я возьму ее руку, но она лишь тяжело на меня налегла. Мы медленно шли по темным залам, останавливаясь три раза, и я уже думал, что, возможно, придется взять ее на руки. С ней определенно происходило что-то неправильное. Волк во мне, так долго молчавший, был встревожен ее запахом.

— Тебя вырвало? — спросил я ее. — У тебя жар?

Она не ответила ни на один вопрос.

До ее комнаты мы добирались целую вечность. Внутри уже пылал камин и было душно. Когда она села на низкий диван и застонала от судороги, скрутившей ее, я спокойно сказал:

— Я могу принести тебе чай, который может очистить тебя. Я действительно думаю…

— Я пытаюсь родить твоего ребенка. Если не можешь помочь, то оставь меня, — сказала она свирепо.

Я не выдержал. Я поднялся со своего места рядом с ней, повернулся и отошел к двери. Там я остановился. Я никогда не узнаю, почему. Может быть, почувствовал, что лучше войти в ее безумие, чем позволить ей уйти одной. Или, возможно, что присоединиться к ней лучше, чем оставаться в рациональном мире без нее. Я изменил свой голос, позволив моей любви прозвучать в нем.

— Молли, скажи, что тебе необходимо. Я никогда не делал этого. Что я должен принести, что я должен делать? Должен ли я позвать женщин, чтобы они ухаживали за тобой?

Ее мышцы напряглись после моего вопроса; прошло несколько мгновений, прежде чем она ответила:

— Нет. Мне никто не нужен. Они будут только хихикать и ухмыляться над глупой старухой. Так что мне нужен только ты. Если найдешь в себе силы поверить мне. По крайней мере, в этой комнате, Фитц, сдержи свое слово. Притворись, что веришь мне, — у нее снова перехватило дыхание, и она наклонилась вперед. Через какое-то время она сказала: — Принеси таз с горячей водой, чтобы выкупать младенца после рождения. И чистую ткань, вытереть его. Немного бечевки, чтобы перетянуть пуповину. Кувшин холодной воды и чашку для меня.

Потом ее снова скрутило, она протяжно и низко застонала.

И я пошел. На кухне я налил в кувшин горячей воды из чайника, всегда кипевшего у очага. Вокруг меня был уютный знакомый беспорядок ночной кухни. Огонь бормотал сам с собой, в глиняных горшках поднималось тесто для завтрашнего хлеба, у задней стенки очага кастрюля коричневого говяжьего бульона источала ароматный запах. Я нашел таз и наполнил большую кружку холодной водой, взял чистую ткань из стопки, нашел большой поднос и сгрузил все на него. Я долго стоял, вдыхая спокойствие, благоразумие организованной кухни в эти тихие мгновения.

— О, Молли, — сказал я молчаливым стенам.

Потом я собрал все свое мужество, будто вытягивал тяжелый клинок, взял поднос, сблансировал его, и отправился по тихим залам Ивового леса.

Я толкнул плечом незапертую дверь, поставил поднос на стол и подошел к дивану у камина. В комнате пахло потом. Молли молчала, опустив голову на грудь. После всего этого она уснула, сидя перед огнем?

Она сидела, широко расставив ноги, на краю дивана, ее ночная рубашка задралась до бедер. Ее руки лежали между колен и крошечный младенец, каких я никогда не видывал, отдыхал в них. Я пошатнулся, чуть не упал, а затем рухнул на колени, не отводя взгляда. Такое маленькое существо, в белых и красных прожилках. Глаза ребенка были открыты. Мой голос задрожал, когда я спросил: