Убийца Шута - [50]

Я подумал о Рэвеле, высоком, почти отталкивающем своей худобой, всегда серьезном и учтивым со мной.

— На самом деле? — это казалось невероятным.

— О да! Это он нашел ширмы с анютиными глазками и почистил их даже прежде, чем сообщил мне. В один прекрасный день я пришла сюда, а они уже стоят вокруг колыбели. И кружева над ним, от насекомых.

Анютины глазки. От Пейшенс я знал, что их иногда называют «спокойствие души». Я обязан Рэвелу.

Она встала, освобождаясь из моих рук. Она отошла от меня, и я посмотрел на нее. Длинная ночная рубашка слегка распахнулась, а у Молли всегда была красивая фигура. Она пошла к очагу, и я увидел, что там стоит поднос с чайными приборами. Я изучал ее профиль. Сейчас она выглядела немного иначе, чем пять лет назад. Конечно, если бы она была беременна, я бы заметил. Я оценил выпуклость ее живота, широкие бедра и большую грудь, и вдруг совершенно позабыл про каких-либо детей.

Она посмотрела на меня, с чайником в руках, спрашивая: «Хочешь?», но встретила мой взгляд. Ее глаза медленно расширились, и порочная улыбка тронула ее губы. Эта улыбка была достойна обнаженной девушки с короной из остролиста.

— О, безусловно хочу, — ответил я.

Когда я поднялся и пошел к ней, она двинулась мне навстречу. Мы были нежны и неторопливы друг с другом, и в ту ночь мы оба спали в ее постели в детской.

На следующий день в Ивовый лес пришла зима, с мокрым снегом, который сбил оставшиеся листья на березах и выпрямил их изящные белые ветви. Тишина, которую всегда приносит первый снегопад, мантией осела над землей. В усадьбе вдруг появилось время и для горящих дров, и для горячего супа, и для свежего хлеба в полдень.

Я вернулся в кабинет, и ярко горело лимонное дерево в камине, когда в дверь постучали.

— Да, — отозвался я, отрываясь от письма от Уэба.

Дверь медленно открылась, и вошел Рэвел. Его узкая куртка обтягивала широкие плечи и тонкую талию. Он всегда был безупречно одет, а его манеры всегда были совершенны. На десяток лет моложе меня, он держался так, что я чувствовал себя мальчишкой с грязными руками и в заляпанной тунике, когда он смотрел на меня сверху вниз.

— Вы посылали за мной, арендатор Баджерлок?

— Посылал, — я отложил письмо Уэба в сторону. — Я хотел бы поговорить с вами о комнате леди Молли. Ширмы с анютиными глазками…

Ожидание моего недовольства мелькало в его глазах. Он выпрямился во весь рост и посмотрел на меня с достоинством, которое всегда излучает действительно хороший дворецкий.

— Сэр, как вам угодно. Ширмы лежали без дела лет десять, и все же они восхитительны и достойны этой комнаты. Я знаю, что действовал без непосредственного разрешения, но леди Молли выглядела… подавленной в последнее время. Перед отъездом вы приказали мне позаботиться о ее нуждах. Я это сделал. Что касается колыбели, я наткнулся на леди, сидящую на верху лестницы, запыхавшуюся и заплаканную. Это тяжелая колыбель, сэр, и все же ей удалось далеко ее передвинуть. Мне было стыдно, что она не пришла ко мне и просто не сказала, чтобы я это сделал. А с ширмами — я пытался угадать, что ей захочется. Она всегда была добра ко мне.

Он замолчал. Очевидно, он чувствовал больше, чем мог рассказать такому бестолковому и черствому человеку, каким я, несомненно, был. Я встретил его взгляд, а затем тихо заговорил.

— Как и ко мне. Я благодарен за вашу службу ей и поместью. Спасибо.

Я позвал его, чтобы сказать, что решил удвоить его жалование. Этот шаг, до сих пор казавшийся правильным, внезапно стал выглядеть продажным. Он делал это не за деньги. Он ответил на добро добром. Пусть он узнает о нашей щедрости в день выплаты жалования. Тогда сам все поймет. Но деньги не имели большого значения для этого человека.

— Вы отличный дворецкий, Рэвел, и мы высоко вас ценим. Я хочу убедиться, что вы это знаете.

Он слегка наклонил голову. Это был не поклон, но согласие.

— Теперь я это знаю, сэр.

— Спасибо, Рэвел.

— Всегда к вашим услугам, сэр.

И он вышел из комнаты так же тихо, как и входил.

Зима завладела Ивовым лесом. Дни становились все короче, снег не прекращался, а ночи стали темными и морозными. Мы с Молли заключили перемирие и оба старались сохранить его. Это делало жизнь проще. Я действительно думаю, что мир — это то, чего мы больше всего желали. Большинство ранних вечеров я проводил в комнате, о которой привык думать, как о кабинете Молли. Она, как правило, там и засыпала. Я хорошенько ее укрывал и уползал в свое неустроенное логово и к своей работе. Так же было и тем поздним вечером, почти в середине зимы. Чейд прислал мне очень любопытный набор свитков, на языке, близком к языку Внешних островов. В них было три иллюстрации, и, похоже, на них были изображены стоящие камни с мелкими значками по краям, которые можно было принять за глифы. Это была своего рода головоломка, и я боялся, что у меня нет ключа к ее разгадке, и все же не мог оставить ее в покое. Я работал со свитками, страница за страницей, делая копии выцветших иллюстраций, подставляя слова, которые мог бы перевести, и оставляя место для остальных. Я пытался получить общее представление о содержании свитка, но был крайне озадачен несомненным использованием слова «каша» в его названии.