У ворот Северина - [95]

— Ты будешь говорить, сучье племя, будешь?! Хочешь, чтоб я из тебя лепешку сделал, большевик окаянный! Говори сейчас же, не доводи меня до крайности!

Албойю сделал знак Ангелеску, и тот, опередив группу, быстро подошел к двери, из-за которой доносились стоны, и открыл камеру. Два здоровенных надзирателя, без кителей, потные, с резиновыми дубинками в руках, удивленно взглянули на посетителей. Услышав тихий, но внятный приказ Ангелеску, они торопливо вытерли пот со лба и, отойдя к стене, замерли по стойке «смирно». На стертом грязном полу, свернувшись калачиком, колени у подбородка, лежал малыш Максим, весь в синяках и крови, подергиваясь в слабых, редких судорогах. Разодранная рубашка висела на нем лохмотьями, совершенно мокрая, потому что надзиратели обливали мальчика водой, пытаясь привести его в чувство.

Вдруг он шевельнулся, заплакал и произнес слова, которые для надзирателей были лишены всякого смысла:

— Нет… Не знаю… Беги, принцесса… беги…

— Что он говорит, а? Что такое бормочет? — Ангелеску опустился на колени и склонился над арестованным, чтобы получше расслышать.

— А черт его знает, господин комиссар! — ответил один из надзирателей. — Бредит! Все про какую-то принцессу, и больше ничего. Больше ни слова…

Ганс фон Клаузинг тоже подошел поближе и остановился, руки за спину, прямой как столб, с важным и неприступным видом, такой, как всегда. Некоторое время он с кислой миной презрительно рассматривал маленького Максима, потом попытался носком начищенного сапога повернуть его лицом вверх, чтобы лучше разглядеть. Но усилия его были напрасны, и в конце концов он отказался от своего намерения.

— Поднять его, господин комендант? — услужливо предложил Ангелеску, собираясь приняться за мальчика вместе с надзирателями. — Может, господин комендант желает…

— Nein![24] — сделал немец решительный жест рукой. — Нет необходимость…

— Я ему сейчас так врежу, господин комендант, — услужливо продолжал Ангелеску. — Буду вести допрос сам, лично. Он нам все скажет, назовет сообщников…

— Ist hart wie Stahl, — сказал Клаузинг, ткнув пальцем в Максима. — Ничего не сказать…

— Я не понял, — обратился Албойю к Веберу.

— Он говорит, этот человек тверд как сталь, — переел Вебер.

— Как сталь? — удивился Албойю.

— Господин комендант, какой бы стальной он ни был, — подскочил к нему Ангелеску, — а я в два счета сделаю из него тряпку, не сойти мне с места, сделаю. Вы убедитесь в этом, когда придете сюда завтра…

— А я думаю, его надо дня на два, на три оставить в покое, может, он потом и даст какие-нибудь показания, — предложил один из надзирателей. — Если же мы все время будем его так бить, он не выдержит, загнется…

— Что такое? — заинтересовался Клаузинг и посмотрел на Вебера.

Солдат перевел ему то, что сказал надзиратель. Клаузинг ухмыльнулся, махнул рукой и брезгливо поморщился, потом опять подошел к Максиму и ударил его под лопатку носком сапога. Мальчик в беспамятстве застонал и замолк. Он лежал, поджав ноги, в луже крови и воды, и по телу его пробегала судорожная дрожь.

— «Ich bin zu gut für diese Welt»[25], — продекламировал немецкий комендант и, надев фуражку, собрался уходить. — Расстрельять! Поджарить… на этой… на зажигалке, поджарить и загофорит, немедленно! Расстрельять! Я сам расстрельять!

Он вышел из камеры, за ним — Албойю и Ангелеску. Вебер в этот момент закуривал сигарету и немного отстал.

— Мы приготовим документы, чтоб отдать его под суд, господин комендант! — угодливо заглядывая в глаза немцу, семенил рядом Албойю. — Под суд военного трибунала.

— Расстрельять! Расстрельять!.. Вот так… Если не загофорит, расстрельять!..

Он быстро спустился по ступенькам полицейского управления, не обращая больше никакого внимания на Албойю, и вместе с Вебером сел в синий «мерседес». Машина рванулась с места и понеслась по Главной улице наверх, к муниципалитету.

26

В селе Чернец, километрах в трех от города, в маленьком деревенском домике из трех комнат с верандочкой, увитой виноградом, жил надзиратель Петре Мэчукэ. Он работал в городской тюрьме уже несколько лет. До этого он был подметальщиком в железнодорожных мастерских, потом поругался с мастером и его выгнали с работы. Одно время он продавал газеты, затем торговал зеленью на рынке и в конце концов устроился надзирателем в тюрьме.

С первых же дней своей работы Петре Мэчукэ проявил исключительное усердие и необыкновенную преданность делу. Очень скоро среди заключенных стали распространяться легенды о силе его кулака. Он безжалостно сбивал с ног любого, кто не подчинялся приказам начальника тюрьмы. «Форменная дубина, — говорили заключенные, наблюдая за тем, как он одним ударом «вбивал в стену» какого-нибудь карманника, который не хотел выходить на работу. — Не ошибся тот, кто дал ему такую фамилию…»[26]. Ночью, во время дежурства, когда он делал обход тюрьмы, можно было быть уверенным — он начеку, ничего не пропустит, услышит малейший шорох.

Не прошло и двух месяцев, как его приняли на работу, а он уже раскрыл заговор воров-карманников, которые готовили побег. За это ему было выдано вознаграждение в размере нескольких сот лей, деньги ему вручил сам начальник тюрьмы. В другой раз он своим особенным нюхом обнаружил в хлебе маленькую пилку, которую принесла в комнату для свиданий одна женщина; заключенный мясник, в драке убивший своего зятя, хотел этой пилкой подпилить оконную решетку камеры и бежать через тюремную ограду.