У ворот Северина - [93]

— Что за объявление? — поинтересовался Албойю, спокойно затягиваясь сигаретой. — Какой-нибудь манифест?

— Листовка, господин комиссар. У меня есть один экземпляр, в папке, я вам покажу…

— Какого содержания?

— Вы же знаете, что пишется в таких бумажках… Старая пластинка: призыв к саботажу, неподчинению властям при мобилизации и всякие прочие разности. Нехорошие слова в адрес верхов, германской армии, в общем, все в таком духе!.. Например: «Солдаты, отказывайтесь воевать и умирать ради таких преступников, как Гитлер и Антонеску!» Слышите, как эти бандиты называют нашего господина маршала? И еще более великого полководца, господина Гитлера?..

— Хорошо, оставим это, я тоже почитаю листовку, — прервал его Албойю, откинувшись на спинку стула, — но сначала расскажи, как ты раскрыл это дело. Как пришел к выводу, что именно он отобрал у солдата винтовку, взорвал поезд и проделал все остальное…

— Вот, значит, как дело было, — продолжал Ангелеску, пригладив спутавшиеся сальные волосы. — Инвалид попытался схватить подпольщика на месте преступления. Но вы же понимаете, он калека, еле-еле передвигается на своих костылях. Мальчишка заметил, что за ним следят, и улепетнул, исчез за первым же поворотом. Исчезла и девица…

— Ты подозреваешь, они связаны друг с другом?

— Безусловно, господин начальник! — уверенно ответил Ангелеску. — Иначе она не смылась бы вместе с парнем.

— А кто такая эта девица?

— Ее мы не смогли задержать, — ответил Ангелеску с глубоким сожалением. — Мы его поутюжили, этого бубличника, но он, чертов сын, как воды в рот набрал!

— И про девицу молчит?

— И про себя, и про нее. Говорит, ничего, мол, не знает, это не он был ночью на улице, он не связан ни с одной коммунистической организацией, ну и прочую чушь…

— Да, эти типы всегда так говорят, их этому учат, — заметил Албойю, изящным жестом стряхивая пепел в пепельницу. — Но ты знаешь, как стоит вопрос. Его нужно заставить признаться. Про то, что пущен под откос поезд, он ничего не говорит?

— Абсолютно ничего. Молчит как рыба, будто немой, гаденыш. Молотишь его, как сноп, и все зря. Вы видели, я его превратил в тряпку, а толку чуть…

— Может, не он клеил листовки сегодня ночью? — Албойю попробовал поставить под сомнение ловкость своего подчиненного. — Ты же говорил, что инвалид не смог его схватить, не видел вблизи…

— В самом деле не видел, — согласился Ангелеску и снова попытался пригладить свои лохмы. — Но кое-какие приметы он мне все-таки сообщил: рост, то, что парень в солдатских брюках, босой… А потом, господин начальник, я нашел и вещественное доказательство. Прямо в пекарне, под ржавыми противнями, я обнаружил листовку.

— Из тех, что клеят на витринах и заборах?

— Нет, другого типа, но тоже листовка.

— А как тебе пришло в голову совершить налет на пекарню?

— Очень просто, господин начальник, — надулся от важности Ангелеску. — Видите ли, этот инвалид приходил рано утром ко мне домой; дело в том, что, вы ведь знаете, наш дом разбомбило, я переехал в другое место, живу теперь у зятя этого инвалида, возле рынка, где торгуют скотом. Как я вам уже докладывал, он мне сообщил соответствующие приметы; я оделся в гражданское и отправился на поиски преступника. Не прошел я и двадцати шагов — а шел руки за спину, праздно, прогулочным шагом, — как вдруг вижу — он! Надо же, какая удача! Я сразу заметил в толпе пацана в солдатских брюках. Он нес корзину за барыней, мне кажется, она жена одного из братьев Графф, я ее лично не знаю, толстая такая, с круглой головой и большой грудью, да, так вот, я сразу приметил этого шпингалета и тут же его схватил. «Ты у кого работаешь, а?» — неожиданно для него я вцепился ему в руку. «У господ Графф», — перепуганно промямлил он и изменился в лице. «Пойдешь со мной», — приказал я и подтолкнул его в спину. Но он, гаденыш, начал отбиваться ногами, ударил меня кулаком в грудь, съездил по лицу. Надо же, чертово отродье!.. Но я ухватил его за шиворот, кликнул двух полицейских, они как раз проходили мимо, и мы с ним справились. Барыня и опомниться не успела, как мы были уже там, где он живет, и произвели первый обыск…

— Но ведь ты говорил, что нашел эту листовку под противнями… в пекарне…

— Верно, — кивнул Ангелеску. — Это потому, что у пацана нет жилья, господин начальник, он спит в пекарне, на рваных мешках, в углу. Ну а когда перевернули в пекарне все вверх дном, я и нашел под грудой противней эту подлую листовку. Так что сомнений в его виновности быть не может…

Албойю задумался; он барабанил по крышке стола толстыми пальцами, унизанными кольцами, и с совершенно отсутствующим видом смотрел в окно на ясное, как хрусталь, небо. Через некоторое время он заговорил:

— Видишь ли, Ангелеску, ты хорошо поработал, но что мы скажем немцам? Связан этот пацан или не связан с какой-нибудь коммунистической организацией, мы не знаем, у нас есть предположение, что именно он взорвал поезд с танками и бронемашинами наших союзников, но нет никаких доказательств. Понимаешь? Клаузинг требует виновного…

— Вы не знаете, что сказать немцам, господин начальник? — подскочил от удивления Ангелеску и снова провел рукой по копне грязных рыжих волос. — Положитесь на меня, завтра же он признается в том, что взорвал не только этот поезд, но и тот, что взлетел месяц назад, или можете выкинуть меня на помойку! Вы мне не доверяете, как будто я новичок зеленый… Можно подумать, у меня первое такое дело… Если до вечера этот змееныш не признается, он забудет, как звали мать родную, а я привяжу к ногам камень и брошусь в Дунай! Клянусь честью, брошусь! Мы не смогли пока что заставить парня признаться, но это не так просто. Вам кажется, он такой тщедушный да худенький, дунь на него — он и повалится, так это потому, что ему врезали хорошенько. А вообще он, сволочь, твердый орешек, не проронил ни слова! Но вы не беспокойтесь, со мной этот номер не пройдет. Не пройдет, господин начальник, потому что в городской полиции нет мне равных! Так что я буду продолжать следствие…