У ворот Северина - [47]

Последний удар настиг его через несколько дней после ареста отца. Санду был исключен из гимназии с правом сдать экзамены экстерном. Поначалу его собирались исключить без права поступления в учебные заведения страны. Единственным человеком на кафедре, который защитил его и добился отмены сурового решения, был Влад Георгиу. «Уважаемые господа, уважаемые коллеги, — сказал тогда учитель на педагогическом совете. — Я не занимаюсь политикой, поэтому то, что я скажу, не должно быть восприняв то как политическое выступление. Идея, которую я намерен высказать, не имеет никакого отношения к той или иной политической концепции, поэтому я прошу, чтобы никто из вас не пытался обвинить меня в приверженности к той или иной из наших политических партий. Но я давно знаю этого юношу, он вырос на моих глазах, знаю его родителей, это честные люди, рабочие, которых все уважают в квартале. Говорят, его отец арестован, потому что он коммунист. Возможно, что это так, но вполне возможно, что и не так. Здесь уже начинается сфера политики, в которой я не разбираюсь. А если бы и разбирался, то все равно она меня не интересует, у меня нет призвания для всего, что с ней связано. Следовательно, я повторяю, неприятности его отца носят политический характер… Но, уважаемые господа, в данном случае речь идет не об отце, а о сыне, об ученике нашей школы. Александру Райку, дорогие коллеги, юноша исключительный, прекрасно учится, два раза его награждали ценными подарками, отличается примерным поведением. Учитывая все это, я полагаю, мы допустим большую несправедливость, если согласимся с предложением нашего коллеги Станчу с кафедры латинского языка, с предложением, которое, извините, кажется мне вредным и опасным… Я бы даже сказал, что, приняв подобное решение, мы проявили бы полную безответственность перед лицом больших гражданских проблем».

Влад Георгиу занял свое место за столом педагогического совета под убийственным взглядом латиниста Станчу. Выражение лица Станчу было откровенно враждебным, а глаза метали молнии, и Георгиу снова встал: «Я забыл уточнить одно обстоятельство, господа, и прошу меня извинить за то, что займу еще немного ваше внимание. Я уже сказал, что не занимаюсь и никогда не занимался политикой. Наш коллега, господин Станчу, председатель местной организации царанистской партии, ныне распущенной, но продолжающей жить в его сердце, как я думаю, выдвигает свое предложение исключительно из политических соображений. Он царанист, а отец нашего ученика, как я вам уже говорил, считается коммунистом. Думаю, эти личные соображения не должны лежать в основе решения, которое мы примем. Нужно решать по справедливости судьбу ученика, и к тому же ученика исключительного!»

Он снова сел, с пылающим лицом, под изумленными взглядами членов педагогического совета. Поставили на голосование предложение господина Станчу, и выяснилось, что «за» были трое, «против» — двенадцать. Так Санду получил право сдавать экзамены экстерном, и его не лишили возможности поступать в другие учебные заведения страны.

Дана все это рассказала Санду, и с тех пор он с еще большим уважением относился к Георгиу. Чтобы заработать на жизнь, юноша поступил учеником токаря на судоверфь, его рекомендовали несколько человек — рабочие, друзья его отца, и он начал постигать секреты этого ремесла. А два месяца назад он уехал с группой рабочих, откомандированных в Констанцу…

Смеркалось. Шум города постепенно стихал, как бы расплываясь в вечернем воздухе. Наступала спокойная, ровная тишина, характерная для провинции. Близилась еще одна ночь в полном затемнении, еще одна ночь мучительных ожиданий, страха перед возможными налетами вражеских бомбардировщиков. Бледные звездочки зажглись и робко замигали в темнеющей бездне небес, они были как далекие свечи, и пламя их легко колебал ветер.

— А в Констанце были воздушные налеты? — спустя некоторое время спросила Дана, беря Санду за руку.

— Были, но там разрушений меньше. Я просто ужаснулся, когда увидел, что тут стало.

— Что ж, Северин — город-мученик! — грустно усмехнулась Дана. — Читал в газетах? Два раза о нем упоминал Антонеску в назидание всей нации.

— Если американцы будут еще бомбить, боюсь, что маршалу придется забыть о назиданиях нации, — ответил с мрачной иронией Санду. — Целые улицы превратились в развалины. Возьми, например, бульвар Кароля. От самого вокзала и до центра разрушены все здания… Их словно разбили огромным молотом!

Девушка некоторое время молчала, прислонившись к его плечу, в глубокой задумчивости, потом подняла голову и сказала:

— Послушай, Санду, я хочу узнать твое мнение по одному вопросу. Можно?

— Конечно, можно! — согласился он. — От тебя у меня нет секретов, так что, пожалуйста, спрашивай, и я отвечу тебе совершенно искренне…

С минуту она колебалась, делая вид, что любуется искрящимся ковром звезд, а на самом деле мысленно подбирая слова, чтобы лучше выразить то, о чем хотела спросить. Через некоторое время она заговорила:

— Скажи откровенно, что ты думаешь обо всем, что происходит у нас в стране?

— Что думаю? О чем именно? — удивился Санду и посмотрел на нее большими глазами.