У ворот Северина - [46]

Санду, смеясь, отбежал в сторону, пригладил волосы и попытался посмотреться в оконное стекло как в зеркало, но из-за досок, которые защищали окна от осколков, ничего не было видно. Он очень заботился о своей прическе, тем более что после исключения из гимназии уже не был обязан носить короткую стрижку, как того требовал от учащихся Влад Георгиу. Может быть, сейчас, когда Санду пойдет сдавать ему экзамены экстерном, учитель опять заставит его постричься.

— Ну хватит, иди сюда, мир! — позвала его Дана и протянула руку. — Когда ты приехал?

— Сегодня утром.

— Насовсем?

— Думаю, что да, — сказал он. — Я так договорился с мастером и написал в заявлении администрации судоверфи, чтобы меня больше не откомандировывали, поскольку я хочу сдать экзамены. Где сейчас размещается гимназия?

— Далеко, ее перевели в село Шишешти, — ответила Дана, обмахивая лицо рукой. — Ох как мне жарко, дело к вечеру, а все равно душно.

— Значит, в Шишешти?

— Да, в Шишешти. Там все классные журналы, ведомости, часть библиотеки. Бедный папа, он приходит домой один или два раза в неделю и валится от усталости…

— Как он? — поинтересовался Санду. — Так же строг?

— Он не изменился, только очень похудел…

— А Михай? Вы что-нибудь о нем знаете? Есть какие-нибудь известия?

— Нет, ничего, — солгала Дана. — И отец, и мать очень озабочены, что он не подает о себе весточки.

Осторожность не позволяла ей, конечно, рассказать о том, что брат дома. Даже самые близкие друзья не должны этого знать. Любое незначительное слово, касающееся его неожиданного появления, оброненное во вполне безобидной беседе, могло стоить Михаю свободы. Он целыми днями сидел дома, в комнате, окнами выходящей на улицу, и следил из-за занавески, кто куда идет, боясь, как бы его не застали врасплох полицейские или кто-нибудь еще.

— Ты скучал по мне? — спросила Дана, чтобы сменить тему. — Почему-то я от тебя не получила ни одного письма.

— Скучал, Дана, — искренне признался Санду. — А если не писал — так что писать? Банальности? Из-за цензуры пропадает всякая охота излагать на бумаге свои мысли.

— А что ты здесь делал? — спросила девушка, взяв со стула выструганный колок.

— Колок для скрипки, мой сломался.

— Вот это да! Мы знаем тебя как виртуоза игры на скрипке, но чтобы еще и как мастера…

— Нужда всему научит. Я сам стираю, готовлю, пришиваю пуговицы, штопаю носки… С тех пор как я один… Кстати, не знаешь ли ты что-нибудь о моем отце?

— Я слышала, что он бежал, — шепотом ответила Дана, — но точно не знаю. Отец видел его неделю назад, нет, две… да… две. В полиции.

— Да-а? — удивился Санду. — Значит, если правда, что он бежал, то случилось это совсем недавно…

— Вероятно…

Некоторое время оба молчали. Во дворе, как и на улице, стояла глубокая тишина. Только где-то вдалеке прогромыхала подвода. Дана подождала, пока в сумерках не затих стук колес по мостовой, потом повернула голову и взглянула на Санду. Как он возмужал! Лицо потеряло былую свежесть и свойственную подросткам бархатистость кожи, огрубело. Плечи раздались, стали мощными. Это было заметно, несмотря на то, что рубашка на нем стояла колом от пота и пыли. Кожа на руках пропиталась маслом и железной пылью. Девушка знала Санду четыре года, с тех пор как они поселились рядом. Все это время они виделись почти ежедневно, писали друг другу первые в своей жизни любовные письма, им даже сны снились одинаковые, как шутила Дана, но порой ревновали друг друга и тогда выслеживали мнимых соперников или соперниц, ссорились, расставались в слезах, клялись больше не видеться, но через несколько дней мирились в кондитерской или на пляже. Она знала, что он терпеливый, душевный, уравновешенный, но решительный человек — на удар отвечал ударом, не хотел мириться с несправедливостью, беззаконием или насилием, которые встречались на его пути.

После гибели его матери Дана часто видела через забор, как он сидит на лавочке под вишней и плачет. «Тебе плохо, трудно без мамы, Санду, я знаю, понимаю тебя, но возьми себя в руки, все пройдет, это теперь тяжело, конечно, тяжело…» — говорила она ему в утешение. «Нет, Дана, дело не в том, что мне трудно, мне жалко маму, жалко, что она больше не может радоваться, смеяться, весело хлопотать о доме, о семье, она ведь так это любила…» — «Но только не чувствуй себя одиноким, ты ведь всегда найдешь у нас поддержку». — «Я благодарен тебе и твоим родителям, но ваша поддержка — это не все, понимаешь? Не все…» Он вытирал слезы рукой, встряхивал головой, готовый отбросить мучительные мысли, но через мгновение сникал и опять погружался в глубокую задумчивость.

Потом арестовали отца, не раз вызывали и его самого в полицию, били кулаками, мокрой веревкой, резиновой дубинкой, требуя, чтобы он рассказал о «подпольной коммунистической деятельности» своего отца. Он молчал и терпел стиснув зубы; в душе его росла ненависть и жажда мщения. «Рано на твою долю выпали такие страдания, Санду, очень рано», — говорила ему Дана, когда они встречались и он рассказывал ей все, что с ним случалось. «Ничего, — отвечал он, — хорошо, что мы теперь понимаем, насколько несправедлив мир, в котором мы живем, а ведь есть такие, кто считает его прекрасным!» — «Уж очень дорогой ценой ты приобретаешь эти знания!» — «Правда, но что поделаешь, жаль только, что я никак не могу их применить. Завтра — быть может, но сегодня?..»