У пределов мрака - [119]

Этим вечером мы расправились с множеством стаканчиков можжевеловой водки, смешав ее с разными сортами цветных ликеров, так что вечер показался нам почти приятным.

Кто-то пригласил к столу Кобюса, и Гертруда не выказала неудовольствия.

Кобюс рассказал, как свирепо я разделался с дельфином.

— Подумать только, что этой же ночью точно так же поступили с несчастной Мартой, — вздохнул он, и его слова можно было принять за шутку.

Кеетье засмеялась, и Гертруда поддержала ее, хотя тут же сказала, что случившееся ничем не напоминает шутку.

Наступившая ночь была тихой и ясной. На близком море то и дело вспыхивали зеленые огоньки. Я проводил Кобюса до мола. Здесь он принялся объяснять мне значение появлявшихся на юге и на севере огней, как постоянных, так и периодически вспыхивавших.

Я долго наблюдал за мраком, заполненным движущимися огоньками кораблей, показывавших световыми сигналами свое положение. Потом я незаметно уронил в воду нож Кобюса[63].

Уже некоторое время я пытался следить за оживленной беседой доктора Санторикса и Гертруды.

Я понимал не все, но улавливал, что в их разговоре словно лейтмотив то и дело повторялось слово «уехать».

— То, что так пугало нас, снова возобновилось, — хриплым голосом произнес доктор. — Это опять надвигается. Нужно уехать, уехать как можно скорее…

— Уехать, уехать… — повторила Гертруда, — но есть ли в этом смысл?

— Ах, здесь это снова овладеет им, — простонал доктор. — Но есть ли в мире такое место, где бы этот ужас не смог настичь его? Вот чего я не могу сказать…

— Я доберусь до края Земли, — свирепо заявила Гертруда. — Я буду переезжать ежедневно. Я пойду куда угодно с этим ребенком на руках, и этот кошмар всегда найдет меня рядом с ним.

— Нужно, — мрачно продолжал доктор, — не позволять ему общаться с людьми и, если потребуется, держать его в абсолютном одиночестве. Изолировать его не только от всех, но и от всего. Кто знает, где и в чем оно прячется…

— Скажите доктор, — встревоженно обратилась она к Санториксу, — может быть, вы знаете об этом больше, чем я? Эта… вещь… явление…Что это на самом деле?

Она говорила очень тихо, я почти не слышал ее.

— Скажите, ведь это началось с ним очень давно? Может быть, с момента его появления на свет?

Доктор покачал головой.

— Дело не в этом. Возможно, Жаку известно больше, чем нам, но он не находит слов, чтобы поделиться с нами нам. Может быть, существует страшный запрет, который связывает ему язык. Он помнит очень многое… И не все содержится только в его памяти… Он с уверенностью может сказать только одно: что это ужасно, отвратительно, мерзко…

— Ах, — простонала Гертруда, — не понимаю, почему такой нечеловеческий груз лег на плечи несчастного слабого ребенка?

— Да, моя дорогая, — задумчиво продолжал доктор, — на протяжении четырех лет Жак был для нас потерян… Вернее, была потеряна его душа. Она была пленником в страшном месте, которое даже представить невозможно. Как и почему она выбралась оттуда? Неужели это место, о котором я могу говорить с опаской, действительно позволяет такое неожиданное спасение, как было с Жаком? Но не рассчитывает ли оно, что беглец обязательно будет возвращен?

— Боже, — воскликнула Гертруда, — если так, то…

— Гертруда, разве нас не учили, что несущие на себе проклятие одновременно влачат за собой и атмосферу ужаса, на который они обречены навечно?

Бедная женщина тихо зарыдала.

Слушая этот разговор, я был совершенно спокоен, словно речь шла не обо мне, а о каком-то другом человеке, мне почти не знакомом.

— Так вот, Гертруда, — продолжал доктор, — его нужно изолировать. В особенности, поскольку именно в такой форме к нему всегда возвращается кошмар, его нужно изолировать от женщин.

Гертруда злобно заворчала, словно раненое животное.

— Если бы это зависело только от меня… — буркнула она.

— Да, это очень трудно, почти невозможно. Чувства юноши пробудились резко, словно по команде. И это пробуждение оказалось крайне опасным.

Гертруда тихо вздохнула.

Они долго молчали.

— Тебе придется очень нелегко, моя дорогая… — промолвил, наконец, доктор.

Внезапно Гертруда выпрямилась.

— Доктор, — сказала она, и я не узнал ее зазвучавший металлом голос, — я однажды сказала, что предпочла бы

потерять обе ноги, лишь бы только… Но мой малыш Жак… Нужно постараться любой ценой, чтобы это не вернулось. И я сделаю для этого все, что смогу… Я не хочу, чтобы он снова оказался там, куда…

Я услышал, что они оба плачут.

Я посмотрел на свою комнату, толком ничего не видя перед собой, и не душе моей было смутно и сумрачно.

Я вспомнил вырезанную из какого-то журнала гравюру, приклеенную на обратную сторону дверцы шкафа в нашем старом доме. Она называлась «Мадам Фовар у императора Наполеона III».

Я сказал тогда:

— Гертруда, каждый раз, когда мне нужно заглянуть в шкаф, я вижу эту картинку и поражаюсь, как ты похожа на изображенную на ней даму. Иной раз, во время скучнейших уроков истории, я представлял тебя в облике гневной Юноны, сулящей неисчислимые беды то рассеянному разносчику из булочной, то неумелому водопроводчику.

Но вот Гертруда стала меняться; я увидел в странной, показавшейся мне почему-то эротической, обстановке ее огромные глаза, почувствовал нервную силу ее рук, ощутил ее тело, гибкое, как у пантеры, и неожиданно оно показалось мне великолепным произведением искусства.