У пределов мрака - [120]

Дорога проходила безлюдными лесами Арденн. В зеленой роще нас ожидала вилла.

Доктор Санторикс только что расстался с нами, пообещав, что присоединится к нам через несколько недель.

Прищурившись, я наблюдал за Гертрудой; так смотрит спортсмен на соперника, предчувствуя свою будущую победу. Я знал, что она, не до конца осознавая это, уже ощущала горячее дуновение будущей трагедии. Я заметил, что она, задремав, то и дело резко напрягается, словно ей угрожают чьи-то воображаемые руки.

Потом она замечала, что задремала; очнувшись, она легко касалась моих рук. Но, несмотря на происходившую в ней борьбу, ее глаза оставались чистыми, полными неземной любви к своему будущему палачу.

Глава пятая Гертруда, моя давняя подруга

Нет, это не проявилось с первых же минут. Только через несколько дней у меня пропала надежда, что мой враг не последовал за мной в мое очередное убежище.

Я почувствовал его возвращение однажды вечером, когда сидел на нашей террасе и наблюдал, как в темном небе разгорается светящееся гало над расположенным неподалеку городом.

— Гертруда, — сказал я, — сегодня такой чудесный вечер; мне хочется прогуляться до города. Вернусь завтра утром.

Украдкой наблюдая за Гертрудой, я не мог не заметить, что она смертельно побледнела.

— Уже очень поздно, — неуверенно сказала она.

Мне захотелось пошутить.

— Эта страна — страна ангелов и святых, Гертруда, ты же знаешь это. Здесь никто не способен украсть даже куриное яйцо.

Я надел каскетку и увидел, как Гертруда ломает руки.

Я медленно направился к дверям.

— Всего доброго, Гертруда, до завтра.

— Нет!

Прозвучало это слово резко и энергично. Даже дверь, запертая на два поворота ключа, не выразила бы лучше решимость Гертруды.

Я улыбнулся с простодушным видом.

— Успокойся, Гертруда, ведь я уже давно не ребенок.

И я замолчал, хотя, конечно, это было жестоко, Гертруда дрожала, как тростник под ветром.

— Ты должна понять меня, Гертруда.

— Я понимаю, — очень тихо сказала она.

Она уже стояла передо мной. Вокруг ее рта образовалась горькая складка, но ее глаза оставались прежними — в них светились любовь и верность.

— Я понимаю, — повторила она.

Тогда я просто протянул к ней руку и расстегнул верхнюю пуговицу ее корсажа. Немного приоткрылось ее плечо. Смуглая, загорелая кожа.

Она вскрикнула, словно я причинил ей боль.

— Мсье Жак, я баюкала вас, когда вы были младенцем… Внутренний протест встряхнул меня, словно рука гиганта.

— Прости меня, Гертруда… Я не хотел…

Незаметно скользнув к двери, она повернула ключ в замке.

Ее глаза не отрывались от моих. Она перестала дрожать. Медленно, но решительно она принялась расстегивать корсаж. Обнажились ее руки, сильные, загорелые, с темными тенями в подмышках…

Я стоял, оцепенев, пока на пол падали ее юбки и появились стройные нервные ноги, слегка задрожавшие в прохладном ночном воздухе. Жестко вцепившись в мою руку, она увлекла меня в спальню.

Вспышками в моей голове возникали воспоминания: страшная боль в сломанном запястье, когда всегда печальная Берта защищала свое тело, свою невинность; день, когда я ощутил в руке отвратительно тяжелую грудь Ромеоны; сумрачный вечер, когда надо мной склонилась Марта…

Пружины матраса застонали под тяжестью тела Гертруды.

Я посмотрел на нее: холодное лицо, стиснутые зубы… Мне показалось, что она молилась.

— Гертруда, — негромко произнес я.

— Иди сюда, Жак, — ответила она. — Так нужно.

Она глухо зарычала, словно в ней пробудилась неприступная добродетель, когда наши тела соприкоснулись, и сразу же резко отодвинулась от меня. Через минуту ее твердое мускулистое тело вплотную приблизилось ко мне, и наши ноги переплелись. Прядь жестких волос скользнула по моему лицу.

Я устремился к ней, одержимый упрямой дикой силой.

Она громко закричала от неожиданной боли.

Если бы я мог надеяться, что когда-нибудь на меня снизойдет чистая заря искупления, то и тогда я со стыдом и угрызениями совести вспомнил бы эти отвратительные моменты любви и тут же обратил бы к небу свой ужас перед невероятным наслаждением, которое доставило мне страдание такого близкого мне человека, как Гертруда.

Вначале ее физическая боль, такая сильная, такая жестокая, показалась мне сладкой; ее стиснутые зубы волчицы скрипели от невыносимой муки. Иногда ее нервы не выдерживали, и она испускала крик, похожий на проклятье.

— Жак, ты меня убиваешь! Жак, Жак, ты рвешь меня на части!

Потом она униженно, с неожиданными слезами, просила, чтобы я не сердился на нее.

Притворившись, что сплю, я слышал, как она тискает свой живот, шепотом повторяя при этом:

— Ох, как мне больно! Боже, как мне больно!

На рассвете она тихо поднялась, чтобы спрятать в самом недоступном месте белье, запятнанное кровью.

Через некоторое время ее крепкие мышцы девственницы в возрасте начали расслабляться от ласк, и она сказала мне, что почти не испытывает боли. От этого мое наслаждение притупилось, и моя капризная сущность подтолкнула меня к более тонкой и более острой игре.

До сих пор Гертруда молча соглашалась на жалкую роль вьючного животного, несущего груз любовных утех. Будучи женщиной, она автоматически признавала, что ее женственность возлагает на нее определенные обязанности. В то же время, поскольку ее страдания уже не имели для меня смысла, я начал относиться к ней не как к рабыне для ночных забав, а как к любимому существу.