У Дона Великого - [61]
При свете горевшего неподалеку от повозки костра монахи с любопытством начали рассматривать Алену. Ослябя хлопнул себя по коленке зажатой в руке воблой и участливо воскликнул:
— Ай херувимчик, ай ангелочек! Да откель же ты объявился, желторотенький?
Алена исподлобья посмотрела на монахов. Опасность миновала, и она осмелела. Недельное пребывание в лагере с мужским засильем показало, что надо вести себя независимо, иногда развязно, а то и задиристо. Ей так легче было скрывать, что она девушка, не обращать внимания на непотребные мужские слова и действия. Поэтому, толкнув шлем несколько набекрень, она бросила дерзкий взгляд на Ослябю.
— Аль не ведаешь? Мамка родила!
— Го-го! — загоготал Пересвет. — Во малец! Сразу видать, добрых кровей.
Ослябя укоризненно покачал головой.
— Непотребные словеса молвишь… Куда путь-то держишь?
— А на Мамая!
Пересвет вновь громко захохотал.
— Во храбрец! Алеша Попович! Одним махом семерых побивахом! Тебя как кличут-то?
— Лексеем… Алешкой мать звала.
— Вишь, угадал! И впрямь Алеша Попович.
Ослябя стоял на своем:
— Так уж и Попович. Мал ты больно. Мать, поди, во как убивается.
— Да меня сам Митрей Иванович к стягу своему приставил! — с вызывающей гордостью сказала Алена. — Доспехи вот и меч выдали.
— Мы тож к стягу княжескому приставлены, — проговорил Пересвет. — Стало быть, вместе будем его оберегать. А ты, брат Ослябя, не кори Лексея: мал да мал. Хоть и мал, да удал. Пущай ратному делу обвыкает. Ить не девка чай, а мужик.
— И такое промолвит: девица! В грех вводишь, — произнес Ослябя и покосился на Алену. Та похолодела и замерла. А Пересвет не унимался, подзадоривая Ослябю:
— А поди, брат Ослябя, не сробел бы, ежели б под бочок этакая пухленькая подгреблась? А?
— Тьфу, дурносмех! — Ослябя, подняв глаза к небу, перекрестился. — Греха не боишься, сан монашеский оскверняешь… Ох, брат Лександра, кипеть тебе в котле у дьявола, как есть кипеть, помяни мое слово.
— Намедни поймали тут с пяток баб, — не слушая Ослябю, обратился Пересвет к Алене. — Кольчуги, шеломы понадевали, мечи привесили. В мужиков, мокрохвостые, обрядились. Им ратники допрос чинят: отчего у вас ни усов, ни бород нету? А они: мы отроки, как подрастем, все будет. Смехота!
— А все ж угадали? — замирая от тайного страха, спросила Алена.
— Враз! Как шеломы-то с них сдернули, так их косищи и рассыпались по плечам. Власы отрезать то ли пожалели, то ли забыли. Умора! Ну, тут их сцапали и к воеводе.
— К воеводе? — воскликнула Алена, невольно хватаясь за шлем. — А зачем?
— Домой всех прогнали. Раз баба — сиди дома, неча в мужиковские дела встревать… А жалко! — с легким вздохом прибавил Пересвет, с ухмылкой поглядывая на Ослябю. — Там, брат Ослябя, одна была молодуха…
— Добра? — быстро спросил тот, даже подавшись вперед.
— Добрей некуда! — закатил глаза Пересвет. — Брови черные, грудь копной, а щеки — ягоды. Калач, не баба. Тебе бы в самый раз!
— Тьфу, тьфу, искуситель! — опомнился Ослябя и быстро закрестился.
Пересвет подмаргивал Алене и раскатисто хохотал. Потом приутих немного и сказал уже без смеха:
— Я же пошутил, брат Ослябя. Ты уж не серчай на меня…
Пересвет лег на спину, запрокинул руки за голову, широко раскрытыми глазами уставился в небо и сказал с какой-то тоскливой грустью:
— Ты, брат Ослябя, смирный, набожный. А я монах-воин… Я все земное страсть как люблю. И веселие люблю. За то и на битву с Мамаем иду…
— Хе, мели Емеля, твоя неделя, — отозвался Ослябя и безапелляционно добавил: — Грех все то, суета мирская… Язык твой — враг твой. Из тебя, Лександра, блажь без удержу лезет.
— Из меня, брат Ослябя, не блажь лезет, из меня человек наружу просится, — загадочно проговорил Пересвет и, закрыв глаза, надолго умолк.
Уж совсем стемнело, и костры у повозок постепенно гасли. Ослябя начал укладываться спать. Алена тоже примостилась у колеса, подложив под голову вещевой мешок. Она долго не могла уснуть — слишком много было дневных волнений. Но и теперь, когда она окончательно закрепилась в ополчении, забот было еще немало. Вспомнила про молодух, коих воеводы отослали домой. «Вот растяпы, — подумала она, — забыли косы обрезать». Она-то обрезала и даже без шлема, в одной шапке-ерихонке выглядела совсем по-мужски. Теперь бы не промахнуться, не выдать себя ничем. А Ерему она еще увидит, когда все завершится.
Ослябя заснул скоро, посвистывая носом, а Пересвет не спал: ворочался, покряхтывал. Как видно, его одолевали какие-то тягостные, неотвязчивые думы. Алене невольно пришли в голову последние слова Пересвета о человеке, который из него наружу просится. «Чудно! Какой же такой человек у него на волю просится?» — терялась она в догадках.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Утомившись безмерно за день, князь, не раздеваясь, прилег на постель. Воспоминания нахлынули на него неудержимо, скопом, неуловимые, как тени. «Евдокиюшка! Тогда она была еще более хрупкой, совсем девочка. Застенчивая, она стыдливо не решалась снять подвенечное платье и, только когда по ее просьбе я отвернулся, в одной сорочке юркнула под одеяло и накрылась с головой». Сколько же было в этом маленьком существе нежности! Сердце его заныло. Как бы он хотел, чтобы сейчас она была рядом!
