У Дона Великого - [49]

Князь вспомнил, как девять лет назад, еще юношей, он побывал в самой берлоге Мамая. Ехать было боязно, не все возвращались живыми из ханского логова. Но ехать было надо, чтобы лично убедить хана не поддерживать тверского князя Михаила, получавшего два лета подряд из ханских рук ярлык на великое княжение Владимирское. Князь далеко не был уверен в успехе, хотя и вез с собой более чем богатые дары.

Дмитрий Иванович крутнул головой. Да, пришлось ему тогда порядком изворачиваться, изощряться в лести, употребляя высокопарные восточные титулы. Послушным ханом тогда был у Мамая Мухаммед-Булак, которого Мамай «взял» в ханы вместо недавно умершего Абдаллаха. Однако Дмитрий Иванович часто умышленно называл Мамая ханом и господином, хотя тот тогда назывался лишь «неустрашимым и доблестным хранителем ханской чести».

Мамай был опасным правителем, то вкрадчиво обходительным, то остервенело хищным. Никогда нельзя было угадать, какой злостно-коварный умысел взбредет ему в голову. Но Дмитрию Ивановичу сильно помог обласканный и хорошо одаренный за год до того в Москве Мамаев посол Сарыхожу, пользовавшийся при ханском дворе большим влиянием, а также ханша и ее дочери, очень довольные ласковой обходительностью молодого красивого князя и особенно, конечно, обильными и дорогими дарами. В конце концов Мамай воспылал к юному князю благоволением и не только подтвердил особым ярлыком право московского князя на великое Владимирское княжение, но и, рассерженный на Михаила тем, что тот, получив дважды ярлык на великое княжение, так и не сумел сесть князем во Владимире, написал ему: «Ты сиди, с кем тебе любо, а от нас помощи не жди».

— Да-а, — усмехнулся Дмитрий Иванович, — должно, Мамай и до сей поры клянет себя, почему тогда не отрубил мне голову.

До самого полудня князь составлял грамоты подручным князьям и воеводам, которые великокняжеские писцы старательно размножали под руководством престарелого дьяка Нестора и его помощника Внука. А уже под вечер князь получил сразу два известия: от своего посла в Орде Захара Тютчева и от пленного ордынца из свиты Мамая, который был доставлен в Москву двумя воинами из сторóжи Василия Тупика. Известия совпали.

Из них было видно, что Мамай медленно продвигается к верховьям Дона, но не спешит, хочет дать своим союзникам время подготовить войска. А союзники у него — литовский князь Ягайло и рязанский князь Олег. Они наметили соединиться в Семенов день, первого сентября, у Коломны и всеми силами ударить по Москве.

Теперь наконец Дмитрию Ивановичу все стало ясно, но ясность эта ударила его, словно арапником. Он думал, что против него один Мамай, а тут собирается сразу тройная сила.

И впервые его сердце дрогнуло. Он заперся в приделе церкви Спаса Преображения и погрузился в тяжкие думы. Прав ли он, вступая в единоборство с всесильным ханом и его союзниками? Все ли рассчитал? Не тянет ли он Русь к кровавой погибели? Не поведет ли своих ратников на заведомый убой? Не проклянут ли его русские люди за непримиримость, за непокорность хану? Как решить, как поступить?

Князь сел на лавку — ноги не держали его. Сбросил с головы легкую летнюю тафью, расстегнул ворот рубашки. Внезапная испарина обожгла лоб, потом медленно поползла по всему телу.

Вот она, тяжкая ноша великокняжеской власти!

Князь долго, до самого вечера оставался в соборной каморе. Мысли наскакивали одна на другую, сшибались в несогласии, никак не выстраивались в привычный ряд.

«А может, и правда послушаться тестя моего Дмитрия Константиновича, пойти на мировую с Мамаем?» Но тут же князь с горечью отбрасывал эту мысль. «Да не спасет это Русь! Нет, не спасет! — грохал он кулаком по столу и вскакивал, отшвыривая ногой тяжелый дубовый стул. — И от ярма ордынского не избавит!»

Князь чувствовал, что эти опасные колебания могут погубить затеянное им дело, пытался овладеть собой, обрести прежнюю уверенность — и не мог.

Уже начало темнеть, когда он вернулся во дворец, в свою горницу, и послал сказать княгине, что ему неможется, умаялся за день, пусть вечеряют без него. Не раздеваясь, князь лег на широкую, с толстой ковровой подстилкой лавку и заложил руки за голову. Два железных жировых светильника, укрепленных на стенах, освещали лишь часть горницы, остальное тонуло в сумраке.

Почуяв женским сердцем недоброе, княгиня Евдокия тихо вошла к князю и молча села у его изголовья на невысокий стульчик без спинки. Она хорошо знала своего мужа и с расспросами не торопилась. Маленькой, почти девчоночьей рукой она лишь легонько гладила его густые темно-каштановые мягкие волосы. Князь закрыл глаза и затих. Нежная, хрупкая рука жены как бы вливала в него успокоение, возвращала к обычному строю мыслей. Поэтому, открыв глаза и попросив ее хранить все пока в строгой тайне, он рассказал о полученных известиях и о своих горьких, томивших его душу сомнениях, но рассказал уже почти спокойно. У княгини только чуть-чуть дрогнула рука, больше она ничем не выказала своего волнения. Снова не обмолвилась ни словом, чувствуя, что он переживает, и боясь обидеть его неуместным советом.

А мозг князя уже набирал прежнюю силу. Он уже начисто отбросил всякую возможность примирения с врагами, его мысли полностью сосредоточились теперь на том, как одолеть врагов. К нему возвращалась прежняя рассудительность, природная смекалка, присущее ему стремление искать и находить выход из трудного положения. Наблюдая за ним и скорее чувствуя, чем понимая, происходившую в нем перемену, Евдокия наконец проговорила мягко, по-домашнему обыденно: