У Дона Великого - [47]

— Я и тебя, Аленушка, обучу письму, — пообещал он.

Алена восхищенно охала и пробовала сама царапать буквы. Получалось плохо, но она не унывала и просила Ерему написать ей все буквы и дать писало, уверяя, что не пройдет и лета, как она будет писать целые слова.

— Не одолеешь! — подшучивал Ерема.

— А вот и одолею. Увидишь! Коль захочу, так от тебя не отстану.

Иногда приходила мать Еремы, Ефросинья. Поглядывая с любовью на будущую невестку, хвалила Аленины щи, приговаривала:

— Вот ужо осенью и свадьбу сыграем. Правда, соседушка? — обращалась она к отцу Алены. Тот улыбался и слабо кивал головой.

По вечерам Ахмат уходил спать на сеновал, а Ерема и Алена выходили во двор, садились на завалинку и наслаждались близостью. Ерема держал Алену за руку, и его сердце ликовало, будто собираясь выпрыгнуть из груди. Это были самые счастливые дни в его жизни.

Но время шло, и Семен Мелик дал знать Ереме и Ахмату быть готовыми к отъезду в Коломну. Старшим среди охочих пеших ополченцев деревни был назначен кузнец Васюк Сухоборец. Ему было приказано через неделю также двигаться на Коломну, а до тех пор ковать побольше оружия на всех ополченцев и шить воинскую одежду.

Через три дня конные ратники во главе с Меликом отправились в путь. Ерема верхом, при полном боевом вооружении задержался на самом краю деревни, у лесочка. Алена гладила шею коня и снизу вверх смотрела на него с торжественной строгостью.

— Повстречаешь ордынцев, мамку припомни… Кабы не батяня, сама с тобой поехала б…

— Сполню, Аленушка, все сполню, — говорил Ерема, перегнувшись в седле. — Другой платок жди, Аленушка, красивей сего…

Алена смахнула непрошеную слезу, оглянулась.

— И чего ж ты стоишь, вишь, все уехали… — Однако ей тут же показалось, что подпруга у седла не в порядке. — Ой, батюшки, вот вояка. Коня не заседлает…

С преувеличенно деловым видом она перетянула и без того хорошо подтянутую подпругу и снова строго сказала:

— Езжай же ты, ради бога!

Но повода не выпускала. Она проверила, хорошо ли привязаны к седлу колчан со стрелами, налучник с луком, щит и переметные сумы, в которых находились шлем, кольчуга, наколенники и другое снаряжение, и слегка поправила попону под седлом.

— И в кого ты уродился такой… Ой, господи, стоит да стоит. Езжай!

Однако у Еремы не было не только желания, но и возможности ехать. Алена по-прежнему держала повод и, нагнув Еремину голову, надела ему на шею крест на тонком шнурке. Затем она повесила ему еще одну веревочку с узелком, в котором была какая-то чудодейственная трава с наговором.

— От черного глаза, Еремушка!

Ерема хотел поднять голову, но не тут-то было: его рыжий чуб был крепко зажат между пальцами Алены. Вокруг его шеи обвился еще один шнурок с небольшим мешочком, а в нем — кусочек святой земли.

— От стрелы вражьей…

— Эдак, Аленушка, ты меня совсем задушишь своими веревочками, — весело взмолился Ерема, до крайности довольный.

— Не шуткуй, Ерема. На битву смертную идешь! — посуровел ее голос.

Она наклонила его голову еще больше, поцеловала в лоб, отпустила наконец чуб и трижды перекрестила Ерему.

Ерема нагнулся, пытаясь поцеловать ее, но Алена отскочила в сторону.

— Не надо! Не надо! — замахала она руками, подавляя нестерпимое желание броситься к нему, обнять, прижать накрепко и никуда не отпускать. Она злилась на себя за эту слабость, на Ерему за то, что он все стоял и стоял. Ее душили слезы, сердце рвалось на части. С величайшим отчаянием, со слезами на глазах она крикнула: — Да чего ж ты до сей поры тут столбанишь? Аль ночевать собрался?

Схватив хворостину, Алена с размаху ударила коня. Лошадь прыгнула вперед. В последний раз мелькнули в воздухе рыжие завитушки Еремы. Махнув рукой с досады, он погнал коня наметом, неистово и зло взмахивая плетью.

Алена обхватила руками дерево и, не отрываясь, смотрела туда, где в пыльном тумане уже едва виднелся всадник.

— Еремушка!.. Еремушка!.. Рыжий ты мой! Любимый ты мой! — простонала она, опускаясь на землю и давая полную волю слезам.

Вернувшись домой, Алена еще во дворе вытерла насухо красные глаза: она не хотела тревожить отца. Войдя в избу, присела на край лавки, сказала негромко, с легким вздохом:

— Уехал…

Отец лежал лицом к стене и ничего не ответил. Алена поднялась, смахнула со стола крошки и повторила:

— Уехал Ерема, батяня…

Но отец молчал. Ей сделалось жутко. Она прислушалась: обычного свистящего дыхания больного не донеслось до ее уха. Сдерживая озноб, она почему-то на цыпочках подкралась к полатям и заглянула отцу в лицо. В открытых неподвижных глазах его уже копошились мухи…

Похоронив отца, Алена в хозяйственных заботах искала покой. Она сама накосила довольно много сена для коровы, собрала с огорода поспевшие овощи, соседские парни и брат Еремы помогли убрать просо. Но все это не приносило ей полного покоя, не устраняло тревожных мыслей. Посещая ежедневно могилу отца, она клала свежие цветы и горестно спрашивала:

— Батяня, как же мне жить дальше?

По вечерам Алена доставала подарок Еремы — цветастый платок, отцовский шлем, меч, лук, стрелы, кольчугу, кожаные сапоги, которые купил ей отец на московском торгу. Она раскладывала все это на столе, перебирала в руках, что-то задумчиво прикидывала и вновь убирала в сундук.