У Дона Великого - [45]

И тут его сердце сразу же екало, в нем одновременно как бы переплетались и трепетная радость, и подспудная тревога. И забрасывал в его сердце эту тревогу… Ахмат. Раненый татарин уже совсем поправился, и выходила его Алена. Когда Ерема заговаривал об Ахмате, Алена всегда со смехом отнекивалась: мол, ей просто жалко «бедненького нехристя». А у сего «бедненького», не в пример рыжим космам Еремы, черные, как смоль, кудри, а брови — крылья вороновы. И сам собой будто тополь… А ведь сердце девичье — воробей. Поди угадай, как оно зачирикает…

Да, волосы Еремы и в самом деле были рыжие. Но чем же они хуже смоляных кудрей Ахмата? Ерема явно прибеднялся. Его рыжие кудельки, отпущенные почти до плеч, скручивались внизу в замысловатые колечки и выглядели куда как причудливо, даже вполне красиво. Нос его был невелик, самую малость вздернут, но достаточно четко отесан и вполне соответствовал по своим размерам по-русски широковатому, округлому лицу. И губы были тоже в меру припухлые, с небольшим пунцовым налетом; они могли и мягко, приветливо улыбаться, и жестко, гневно сжиматься. Правда, лицо Еремы отдавало некоей подкупающей простоватостью и даже наивностью, но его карие глаза, становившиеся при озорстве или в ярости блестяще-темными, всегда оставались пытливо-зоркими. Они сразу выдавали в нем природную сметливость и сообразительность, а высокий лоб — упорство и настойчивое стремление к познанию неведомого. Если к этому добавить довольно стройную фигуру, да еще в одежде княжеского гридя, то Ереме вроде бы и не следовало беспокоиться. Но… все-таки лучше увезти сего нехристя в Москву, подальше от Алены…

Ерема заехал в боярскую усадьбу, передал Мелику повеление великого князя и сразу же поскакал в свою деревню. Он горделиво — на зависть деревенским парням и восхищение девчат — и даже, чего греха таить, чуть-чуть хвастливо прогарцевал по сельской улице мимо кузницы. Там в это время вместе с кузнецом Васюком Сухоборцем орудовал большим молотом и дружок Еремы Гридя Хрулец. Ерема приветливо помахал ему рукой. Гридя выскочил из кузницы, радостно заухмылялся и восхищенно воскликнул:

— Ишь ты поди ж ты! Гляди, какой Иван-царевич!

В своем дворе Ерема сдал коня на руки младшему брату, обнял мать. А потом, едва хлебнув с дороги кислых щей, побежал к Алене.

Алена и ее отец только что вернулись с поля: они докосили наконец последнюю делянку ржи. Старик, утомившись за день, прилег на лавку отдохнуть: ему немного немоглось. Алена с неподобранными волосами, в обычной домашней холщовой одежде и мокрыми по локоть руками мыла горячей водой глиняный, обтянутый ременной сеткой подойник: вот-вот должна была прийти из череды корова Машка. Ерема внезапно появился на пороге и некоторое время стоял молча, улыбаясь во весь рот, будучи не в силах одолеть охвативший его восторг. Наконец негромко и трепетно-взволнованно он произнес:

— Здравствуй, Аленушка.

Алена обернулась, ойкнула и, ничего не ответив, убежала за занавеску. Ерема поздоровался со стариком, потоптался у порога.

— Чего стоишь, Еремей, — слабым голосом сказал хозяин, — проходи, гостем будешь. Ты как же, прямо с Москвы?

— С Москвы, батюшка.

— Как там господин наш, князь Митрей Иваныч, в здравии ли?

— Слава богу, в здравии.

— Вот и ладно. А мне чего-то неможется.

Вошла Алена. Она прибрала волосы, перехватив их ленточкой, накинула другое платье. Чуть улыбаясь, сказала с поклоном:

— Здравствуй, Еремушка. Ой, какой же ты нарядный!

Ерема скромно усмехнулся, передернул плечами, но ответить ничего не успел. Алена глянула в окошечко и, увидев у ворот корову, схватила подойник:

— Подожди, молока парного откушаешь, — и выскочила в дверь.

Ерема хорошо знал нрав своей невесты и потому не удивился. Даже во время встреч наедине, когда Ерема пытался завести любовный разговор или потешиться лаской, она всегда находила предлог, чтобы увернуться и исчезнуть по хозяйским или другим каким делам.

— А ваш басурман где же пребывает? — спросил он старика.

— Да, видать, во дворе отдыхает, намаялся, знать. За весь день тоже косой намахался, косить нам помогает.

— Пойду повидаю его, — поднялся Ерема.

Он нашел Ахмата во дворе сидевшим у стожка свежей травы, поздоровался и сразу, не без тайного удовлетворения, сказал:

— Велел тебе великий князь ехать со мной в Москву.

Ахмат взглянул на него и ничего не ответил. С наступлением весны, а потом и лета он сильно загрустил и подолгу в тоскливой задумчивости смотрел на юг, в белесо-голубую даль, над которой плыло волнистое марево.

Ерема был доволен, что наконец-то сей чумазый нехристь освободит его душу и будет далеко от Алены. Поэтому в самом благодушном настроении он опустился рядом с Ахматом на траву. Помолчал, а затем, тоже вглядываясь в степную даль, спросил:

— А поясни ты мне, Ахмат, взаправду ль в ваших краях земля с небом сходятся, а? Одна старуха молола, будто ваши бабы горшки сушить кладут на небо. Правда то?

Ахмат опять ничего не ответил. Его мысли витали далеко, и в них, как зримое видение, плыла родная, взлохмаченная ветром ковыльная степь, перепоясанная кое-где оврагами, балками, серебристыми лентами рек.