У Дона Великого - [46]

— У нас в степи уже все теперь пожелтело, — со вздохом произнес наконец Ахмат и улыбнулся. — Птицы в кучи собираются, улетать будут… А суслики гребут зерно в свои норы, сидят там, отъедаются. Ну как люди. А потом спят всю зиму. Чудно! А табуны у нас какие, Ерема, много-много у нас коней…

Ахмат снова умолк. Ерема покосился на его бледное лицо с подковами синих впадин под глазами, с курчавой черной бородкой и багрово-красным шрамом на левой щеке и шее. Видно, не даром дались басурману два года невольного плена. Ерема сочувственно покачал головой.

— И за каким лешим вы шастаете по чужим землям? Аль дома вам есть нечего? Ить, поди, кажную осень агромадную дань собираете с нашей земли? Сколь лет, и все вам мало. Как в прорву. Небось кучу вон какую навалили, а?

— Я дань не брал, — крутнул головой Ахмат, — у нас кони свои, бараны свои, много баранты. Мы с отцом землю пашем. Ежели много хлеба, его в Сарае продать можно… Дань плохое дело…

— Вот те раз! Да какой же дьявол у вас там всю ее лопает?

— Хан с мурзами да сайдами, — со злостью сказал Ахмат. — У них животы, как у жеребых кобыл. И есть любят все на золоте да серебре.

— И не разорвало их до сей поры…

Появилась Алена. Она подошла и положила на колени Ахмату его горевшую блеском саблю.

— Вот, — сурово сказала она, — сама печеркой[28] ее точила. Может, повстречаешь того, кто тебя ударил…

Ахмат, всегда встречавший Алену благодарной улыбкой, на этот раз сдвинул брови и положил саблю на землю.

— Отчего не берешь, кунак? — поглядев исподлобья на Ахмата, спросил Ерема.

Татарин молча отрицательно покачал головой.

— Аль сражаться не хочешь?

— На своих не пойду! — глухо произнес Ахмат, глядя в землю.

Алена всплеснула руками.

— Да ить они тебя зарубить хотели!

Ахмат плотно сжал губы и молчал.

— А и то правда, — согласился Ерема. — Нам вот радость, врагов лютых своих бить собираемся, волю добывать, а ты… сучок отломанный.

По лицу Ахмата пробежала судорога. Он вскочил, легче серны перемахнул через плетень и исчез в кустарнике. Алена скорбно посмотрела ему вслед и огорченно вздохнула. Никогда с ним такого не бывало. Ерема ревниво скосил на нее глаза.

— Аль жалко татарина?

— Жалко… Тошно ему, видно, у нас.

— Приглянулся, знать? — и голос Еремы дрогнул.

— Приглянулся! — с лукавой улыбкой подтвердила Алена.

Вдруг она быстро подскочила, звонко чмокнула Ерему в губы и тотчас же отбежала в сторону.

— Я рыжих люблю! — крикнула она с нежностью и скрылась в избе.

Ерема так и остался с открытым ртом: таким счастьем Алена его не баловала. Очнувшись, он, словно кот, зажмурил глаза и сладко облизнул губы.

— Ловко, Еремка! — блаженно произнес он и широко улыбнулся.

Любовь вошла в сердце Еремы уже давно и прочно, постепенно становясь неотъемлемой частью всего его существа. Подлинная любовь всегда бескорыстна. Он готов был отдать Алене даже самого себя, не требуя ничего взамен. И ревность его вызывалась не тем, что Ахмат или кто другой мог отобрать у него Алену, — это ему и в голову не приходило, — а тем, что кто-то хотя бы временно мог оказаться ближе к ней, чем он. Ему было вполне достаточно лишь одного беспредельно сладостного ощущения ее присутствия.

Таким же было и чувство Алены к Ереме. Испытав в детстве горестное сиротство, когда ее родители находились в ордынской неволе, она приучилась к самостоятельности, неторопливости в суждениях, осмотрительности в поступках. Ее любовь была строгой и целомудренной, даже иногда несколько суровой, и одновременно сильной, трепетной, по-девичьи пылкой и преданной. Вместе с тем в Алене всегда таилась искорка шаловливо-женственного лукавства и сдержанно-задорного кокетства. Она знала, что недурна собой, и не скрывала этого. Заразительно-заливистый смех Алены всегда вызывал у людей ответную улыбку. Ладный стан, упругая грудь, стройные ноги, четкая твердая походка придавали всему ее облику броскую цельную красоту.

Пользуясь тем, что Ерема, находясь на княжеской службе, подолгу отсутствовал, местные парни сначала гурьбой ходили за Аленой, добиваясь ее благосклонности. Завоевать ее сердце пытался даже Еремин дружок Гридя. Она была одинаково обходительна со всеми, слыла первой заводилой во всех игрищах и юношеских забавах, но когда кто-либо из парней пытался уж слишком усердно ухаживать за ней и по сложившимся деревенским обычаям переходить некие границы, она давала такой решительный отпор, что у каждого начисто отпадала охота напрашиваться к ней в женихи. Сначала ее считали заносчивой недотрогой, но потом поняли: она просто однолюбка и никого, кроме Еремы, в свое сердце не допустит. И парни от нее отхлынули, но отхлынули с чувством восхищения и уважения к ее девичьей стойкости, неколебимой верности своему избраннику.

Почти две недели Ерема пробыл дома, занятый обмолотом хлеба. Дни стояли погожие, и все торопились убрать зерно под крышу. Отец Алены сильно расхворался, и поэтому Ерема частенько помогал ей и Ахмату в полевых работах. В три цепа обмолачивая тучные колосья, они ладно выбивали дробь, похожую на барабанную: тра-та-та, тра-та-та. После работы Алена торопилась подоить корову, поила парным молоком больного отца, а потом садились вечерять сами. Ерема рассказывал о Москве, хвалился, что выучился грамоте, и даже показал однажды своим писалом, как пишутся буквы на бересте.