У Дона Великого - [33]

— Один я, один как перст, — тоскливо вздохнул он. — А ведь знаю иных бояр: не любят они князя Дмитрия. Есть и такие, кои люто ненавидят его. А коль намекаешь им, чтоб купно помыслить о сем князе, головами вертят. Одно торочат: «Плетью обуха не перебьешь». У-у, холопы!

Боярин взял в руки охабень, да так и не надел его, остановленный неожиданно пришедшей ему в голову мыслью.

— А может, бросить мне сию затею? Согнуться перед князем, смириться, как другие… А ханский перстень? — спохватился он. — Да ежели не совершу я ничего, а Мамай повергнет Дмитрия, то не видать мне никаких ханских милостей. И захиреет род Вельяминовых в безвестности… А ежели, не дай бог, поладит хан с Дмитрием, то плахи мне не миновать. Мамай про перстенек-то сразу скажет, на кой бес я ему нужен буду… Куда ни кинь — все клин. Эх, боярин, нету тебе ходу назад. Уж больно далеко занесло тебя, далеко! — шумно вздохнул Вельяминов, надевая охабень. — Надо пойти повелеть Ереме, пускай лошадей в конюшню заводит. Останусь. Может, завтра после молебна какой случай выпадет.

А Ереме и в самом деле надоело ждать. С самого утра по строгому наказу боярина лошади стояли у конюшни под седлами, голодные. Да и сам Ерема изрядно продрог, хотя и был одет в овечий зипун и беличью меховую шапку. Он пошел искать боярина и очутился неподалеку от великокняжеского дворца. Но, увидев спускавшихся по дворцовому крыльцу знатных гостей, спрятался в полутемных сенях расположенной тут же княжеской сокольницы.

Гости кучной толпой, впереди которой шла великая княгиня с княжичем, двинулись мимо сокольницы по убитой снежной дороге к Боровицким воротам Кремля, выходившим на реку Неглинку. Князь Дмитрий Иванович, шедший позади, вдруг повернул к сокольнице, прошел, не заметив Ерему, через сени и, открыв внутреннюю дверь, скрылся за нею. Он хотел взглянуть на своих любимых ловчих птиц. Вышедший в это время на крыльцо Вельяминов увидел, куда свернул князь. Надежда вновь блеснула перед ним. Он оглянулся, вразвалку подошел к сокольнице и сразу прошмыгнул в сени. Ерема уже хотел было позвать боярина, но не успел. Не заметив в полутемноте прислонившегося к стене Ерему, Вельяминов быстро пробежал через сени, подскочил к внутренней двери и прислушался. Внутри было тихо. Тогда он по-воровски осторожно приоткрыл дверь: в сокольнице, кроме склонившегося над клетками князя, никого не было. Боярин вынул из-за пояса кинжал и спрятал его в рукав охабня. Потом вошел в сокольницу и плотно притворил за собой дверь. Ерема был в полном недоумении: зачем боярину был нужен кинжал, да еще спрятанный в рукав? Он даже засомневался, не померещилось ли ему все. Из любопытства он приоткрыл дверь и одним глазом посмотрел внутрь сокольницы.

Помещение было низким, продолговатым, плохо освещенным: через небольшие оконца у самого потолка едва пробивался тусклый свет серого зимнего дня.

Услышав шаги, князь поднялся от клетки и удивленно, мотнув головой, посмотрел на Вельяминова.

— Ты чего это, боярин, забрел сюда, будто тать? Аль опять в тысяцкие проситься станешь?

— Нет, княже, — беря себя в руки, с напускной покорностью ответил, кланяясь, боярин, — чего уж там… Коль с воза упало, почитай пропало.

— Так-то оно лучше, — с примирительной усмешкой проговорил князь. — Одумался, стало быть?

— Одумался, княже… С повинной пришел к тебе. Кинь гнев, допусти к себе, как других бояр, не бесчесть. Верой и правдой служить буду…

— Ин быть по сему, боярин. Добро служить станешь — не обижу, старое не помяну… Иди-ка погляди на красавцев моих. Хороши?!

Боярин вплотную подошел к князю, стал рядом, тоже наклонился к клеткам. В одной из них сидел большой нахохлившийся беркут, в других, по одному в каждой, — два сокола и ястреб.

— Беркут моя сила! — восхищенно проговорил князь. — Ему крупную дичь подавай.

Заметив какой-то непорядок, князь недовольно сказал:

— Все сокольники, окаянные, на игрища неглинские подались. Ни одного нету. Надо сокольничего боярина приструнить. Распустил холопов-то. — Он снова склонился над клетками. — А соколы мои каковы? Вот кречет, а тот чеглок. Люблю я сих птах. На охоте быстры, как стрелы. И удар у них по дичи лютый и мощный…

Ереме уже наскучил долетавший до него мирный разговор князя и боярина. Ничего особенного в сокольнице не происходило. Но засевшая ему в голову мысль о кинжале удерживала его у двери. Он видел, как боярин, не отрываясь взглядом от клеток и заложив руки назад, не торопясь зашел с другой, правой, стороны, оборотившись к Ереме спиной и закрыв собой князя. Вельяминов понимал: хоть и безоружный, князь был молод, силен и ловок и в случае промаха ему несдобровать. Надо было внезапно и мгновенно нанести удар сразу в самое сердце.

Боярин опять, стоя рядом с князем, наклонился к клеткам. Ерема хотел было уже закрыть дверь, но вдруг приник головой к притолоке и похолодел: заложенная за спину рука боярина крепко обхватила рукоять извлеченного из рукава кинжала. А потом все произошло почти мгновенно. Откинувшись от клетки, боярин как бы с болью в голосе громко крикнул: «Ох!» Князь выпрямился и повернулся к нему лицом, словно желая спросить: «Ты чего?» И тут боярин вскинул руку с кинжалом, вкладывая всю свою силу в ее размах. Князь остолбенел от неожиданности и не двигался с места. Кинжал уже готов был вонзиться в княжескую грудь, когда Ерема барсом скакнул вперед и повис на поднятой руке боярина, резко, всем телом пригибая ее книзу. Боярин упал на одно колено, но тотчас же рванул руку и, выдергивая кинжал, полоснул им Ерему по щеке. Он попытался подняться, чтобы снова ринуться на князя. Но князь уже опомнился. Он сбил боярина с ног и особым способом так вывернул его левую руку, что она хрустнула в плече, а правую с кинжалом придавил к полу телом самого боярина. Не обращая внимания на хлеставшую из щеки кровь, Ерема за волосы прижал голову боярина к полу, наступил коленом на его правую руку, вырвал кинжал и отбросил его прочь.