Творения святого отца нашего Никифора, архиепископа Константинопольского - [147]

Питая злобу против тела Христова, Мамона не дерзает ничего говорить богохульного против того, что касается причащения его, но прибавляет следующее:

«Что же? И хлеб, который мы принимаем, есть образ (είκών) тела Его, изображающий (μορφάξων) плоть Его, как обращающийся в отобраз (τύπον) тела Его». Через союз «и» дает понять, что есть и другой образ тела Христа и помимо хлеба. Мамона умеряет здесь свое нечестие, ибо богоборствуя во многих других местах, он не стремился называть его идолом. Тем не менее он не объясняет, какой из этих образов выразительнее, или, вернее, имеет более подобия с первообразом. Между тем здесь у него оказывается странность: в одном случае он называет это телом в собственном и истинном смысле; в другом — образом (είκών) тела, каковое заблуждение он поддерживает потому, что усердно стремится упразднить евангельскую историю и повествования. На это ему можно, между прочим, сказать следующее: хлеб, по твоему мнению, не есть ни тело Христово, ни образ тела Его. Если ты скажешь, что он описуем, потому что он взимается губами и зубами, то он не есть тело Христово и не соединен со Словом, ибо ты часто раньше утверждал, что тело Христа неописуемо вследствие соединения его со Словом. Если же ты назовешь хлеб Евхаристии образом тела, то он отметается не только как образ, но и потому, что отделяет естественное тело от соединения со словом. Так заблуждение и нечестие не стоят в согласии сами с собою. Итак, или заяви, что этот хлеб неописуем, чтобы свое измышление довести до конца; или же все, тобою сочиненное, окажется вздором.

По мере этого он говорит следующее: «не всякий хлеб есть тело Его, равно как не всякое вино есть кровь Его, а только тот, который посредством священнического тайнодействия возносится, из рукотворного (состояния обращаясь) в нерукотворное». Как будто может кто недоумевать и сомневаться, он твердо и уверенно заявляет, что не всякий хлеб есть тело Его и не всякое вино есть кровь Его. Изрекать такие положения, не требующие никаких доказательств, достойно мудрости Мамоны. Опуская это, как болтовню и вздор, развеваемый на ветер, мы будем рассуждать так: если священно действуемые хлеб и вино описуемы, то тело, которое носил Бог-Слово, да, по его мнению, не было принесено в жертву, и поэтому именно он называет его неописуемым. Но тогда как и откуда мы будем знать об этом жертвоприношении, о великой, непорочной, честной и очистительной, и спасительной для всего мира жертвы? Если бы Мамона верил, что она принесена за спасение всех, то это, по крайней мере, не говоря обо всем другом, должно бы привести его к признанию, что и она описуема. И если не естеством, что утверждать безумно, — то тайнодействием, по крайней мере, согласно его мнению, она должна быть описуемой. Итак, тело Христа описуемо, хотя бы Мамона и не хотел этого.

После обильной болтовни об этом и пустословия, коих мы с презрением гнушаемся, как бессмысленных и беспорядочных звуков людей беснующихся и безумных, так как они оскорбляют слух людей благочестивых и здравомыслящих и марают язык говорящих, наполняя его непристойным вздором, — к концу своего сочинения, заканчивая речь, он излагает следующее. Прежде всего связывая клятвою, он утверждает, что никто из тех, о ком он говорит, не возбуждал подозрения касательно своей веры во Христа и не неистовствовал против иконы Его. По этому пункту он выступает с защитой, показывая, как приписана была ему вина. Он утверждает, что клевета касательно его сильно распространилась не прежде того времени, когда восстали и произвели смуты его родственники и свойственники[83]. Эти клеветы заявляли о его отпадении от Бога и таким образом сделали его преступником в глазах многих. Затем страшными и многочисленными клятвами, вопреки евангельским заповедям, он старается уверить или, точнее сказать, поиздеваться над клятвопреступлением, — что ни словом, ни делом он не таков, и что, предложив собравшимся епископам свой взгляд и суждение касательно этого догмата, он принял их определение. Но немного спустя, снова по обычаю своему, возвращаясь от притворных речей к самому себе, изрекает как судья и учитель.

4. «Если мы убедили вас, что правильно говорим касательно этой одной иконы (Спасителя), то мы изложим перед вами соображения касательно и других икон, чтобы вы рассудили и о них. Мы с радостью примем ваш суд, когда вы придете к соглашению с другими епископами и подадите голос по основательным соображениям». Таковы его слова, из которых мы нечто привели буквально, чтобы показать его отпадение от Бога, изобличить ложь его клятв и болтовни и сделать явными его притворство, хитрость и обман неведущих. Что же за причина вызывает у него желание говорить о других иконах? Каких целей он хочет достигнуть? Всякому ясно, что, соткав нелепость и вздор против воплощения Бога-Слова, он нечестиво направляется к беснованию против священных памятников святых и прежде всего против памятников предстоятельницы святых, превысшей всех тварей пресвятой Владычицы нашей Богоматери, чтобы и Ее подвергнуть поношению вместе с рожденным Ею.