Творения святого отца нашего Никифора, архиепископа Константинопольского - [146]

Но Мамона опускает это, переводит речь к другому предмету, указывает на хлеб и вино, которых мы приобщаемся в божественном таинстве, и говорит: «По божеству Своему предузнав смерть и воскресение Свое и вознесение на небо, Он, дабы мы верующие в Него имели день и ночь ясное воспоминание о Его воплощении…». Разве это не безумнее предыдущего, ибо высказывает не столько нечестие его, сколько малосмыслие и тупость: он не понимает ни того, что говорит, ни того, о чем рассуждает. Что можно ответить ему. Икона Христа есть ли напоминание о Нем или нет? Зная хорошо, что икона являет нам Его, он безумствует против нее и неистовствует против Христа и Его наследия. Так как тяжело Ему видеть Христа на иконе, то надписание имени не вызывает у него воспоминания о Нем. Почему же он гневается и борется? Неужели потому, что к иконе прилагается имя Христа? Разве священные изображения не возвещают нам воплощение и страдания, которые Он, как человек, перенес ради нас, Его распятие, смерть и воскресение? Не отмечают перед нами чудеса и знамения, которые Он сотворил, как Бог? Опровергать все это бесполезно и молчать перед безумцами не предосудительно.

Затем Мамона прибавляет: «Христос повелел святым Своим ученикам и апостолам передать образ подвига любви Его в теле Его, дабы мы через священнослужительское возношение посредством причащения и усвоения принимали как само и истинное тело Его». Как он представляет тело Господне, об этом судить предоставим ему самому с его выучениками. Со своей стороны, на его слова мы ответим следующее. Так как, по его словам, совершаемое посредством причащения и усвоения; становится подлинно и истинно телом Христовым, присущим самому Слову, то он признает его тождественным с телом, Которое Слово восприняло от Пресвятой Девы. Теперь необходимо задаться вопросом о том, каким становится это тело после божественного священнослужения и освящения — описуемым или неописуемым? Нет такого сумасшедшего и безумца, который бы дерзнул назвать его неописуемым; я думаю, что даже сам Мамона не сказал бы этого. Ибо каким образом может быть неописуемо то, что чувственно предлежит глазам человека, объемлется руками, взимается зубами и вкушается? Все это чем иным представляет и выказывает его, как не совершенно описуемым? Если же оно описуемо и это же свойство принадлежит и тому телу, которое вначале восприняло воплотившееся Слово, ибо это одинаковое отношение имеет и к тому, то, конечно, описуемо и оно (тело Слова). Отсюда Мамона оказывается в полном противоречии с собою. Он должен или считать неописуемым и тело Христово (в Евхаристии), дабы не только до конца выказать свое неверие и безбожие, но и представить в глазах всех свои мысли смешными и потешными, — или же признавать и тело Слова описуемым.

3. Таковы наши соображения. Из того же положения у Мамоны получается и другая нелепость. Собственными словами он вынуждается утверждать, что Божественное Слово или соописуется с этим вследствие приобщения ставшим телом, или же отделяется от него вследствие единства ипостаси, так что на самом деле оно не получает никакого освящения и благодати. Но тогда что же у него выходит, как не приобщение простого хлеба и вина, ни в чем не отличных от принимаемых человеком в пищу? «И хотя бы мы пожелали представлять его, как образ тела Его, произошедший от него, мы принимаем его за изображение тела Его». Как раньше этот заблудившийся мудрец утверждал, что образ ничем не отличается от первообраза, так и здесь он выражает о них то же мнение. Изумительна и тут неустойчивость и нетвердость его мысли, потому что то, что недавно решительно принимал как собственное и истинное тело Христово, теперь считает уже образом тела Его. Но что может быть смешнее и безумнее утверждения, что одно и то же есть и тело и образ Его? И притом каким образом? — Таким, что «если бы мы захотели»… все предоставляя нашей воле и решению легкомыслия. Где не насаждена вера или страх Божий, там волей распоряжается страсть. «Его (тело в Евхаристии) мы принимаем, — говорит Мамона, — за изображение тела Его», не вследствие истинности (такого отношения), а как захочет он установить это отношение, (невзирая на то), сообразно ли оно с существом дела или нет. Мы же называем это не образом и не отражением тела Христа, хотя таинство и совершается при помощи символов, а самим телом Христовым обожествленным. Ибо так Он сам говорит: аще не снесте плоти Сына человеческаго, ни пиете крови Его, живота не имате в себе (Ин 6, 53). То же Он передал ученикам Своим, говоря: приимите, ядите тело мое, а не образ тела Моего, ибо Он воспринял плоть действием Святого Духа от Пресвятой Девы. Если нужно доказывать это на случае из нашей жизни, то как например, хлеб, вино и вода превращаются в плоть и кровь едящего и пьющего, причем мы не говорим, что наше тело становится иным по сравнению с прежним, так хлеб и вино в Евхаристии преестественно призыванием священнодействующего и наитием Святого Духа претворяются в тело и кровь Христову. Так именно и гласит молитва священническая. И мы уже не считаем их двумя, но веруем, что они остановятся одним и тем же. Если же они и могут бы названы противообразами (ἀντίτυπα), то таковое название приложимо к ним не после, а прежде освящения. И как скоро Мамона утверждает, что «если описываешь, то разделяешь Христа, или вместе с тем описываешь и Слово», то он мог бы говорить и так: если приносишь жертву, то разделяешь Христа, ибо над телом священнодействуешь, а не над божескою природою. Ведь Великий Архиерей наш, как человек, называется приношением, агнцем и жертвой, поскольку Он есть и называется человеком. Итак ты, согласно твоим словам, или приносишь в жертву и Слово, по причине единства ипостаси, или, принося жертву, ты отделяешь человеческое естество, А если мы следуем за учителем твоим Евсевием, который говорит, что плоть вся всецело перестала быть плотью, преложилось в естество божеское: то оказывается, что ты тщетно приносишь жертву. Чего будет причащаться человек? Не будет ли казаться, что он причащается не плоти Бога, а божеского естества? Но это манихейское измышление.