Творчество - [24]

— Не надо, дорогой. Не волнуйтесь. Вы правильно поступили, откровенно все рассказав.

И решительно поднялась:

— Мы вместе поедем. Константин Петрович просил не беспокоить его... Но теперь, когда я знаю, в каком он состоянии... Я поеду с вами в город!

— В город? — удивленно спросила Зоя (она остановилась на пороге с кастрюлькой в руках). — Что случилось, мама?

— Ничего не случилось, но я должна повидаться с отцом.

Однако в это решение вмешался человек с кожаной сумкой через плечо.

— Примите телеграмму, — сказал он, приоткрыв калитку.

Побежав навстречу (кастрюльку она сунула Никодиму Николаевичу), Зоя расписалась, развернула телеграфный бланк.

— От кого телеграмма? — крикнула Нина Павловна. — Зоя, что же ты молчишь?.. От отца?

— Ну да, мама... Только не тебе.

И она прочитала вслух:

«Зое Константиновне Ведениной. Жду завтра утром. Отец».

11

Знакомству Никодима Николаевича с Ведениным в самом деле исполнилось двенадцать лет. Оно произошло в мае 1923 года.

В тот день, проснувшись по-обычному рано, Никодим Николаевич старательно прибрал в комнате и принялся за завтрак. Завтрак был скудный, только разжег аппетит.

Вынув кошелек, Никодим Николаевич пересчитал наличные деньги. Конечно, можно было бы себе позволить... Но тут же вспомнил о недавно открывшейся выставке левых течений искусства. Значит, деньги потребуются и на входной билет.

Тоскливо поглядел Никодим Николаевич в угол: там лежали картины, написанные маслом на кусках фанеры.

Белая яхта на ослепительно лазурном фоне; избушка среди сугробов — огонек в окне и серп луны, окруженный звездочками; лебеди, плывущие по зеркальному пруду... Время было безработное, и Никодим Николаевич пробавлялся живописными поставками рыночным маклакам.

Правда, вначале он пытался обновить сюжеты фанерных своих произведений. Но маклаки предупредили — спроса не будет. Пришлось смириться и снова писать море и яхту, луну и лебедей... Впрочем, и это сбывалось туго. Вот почему необходимо было соблюдать строгую расчетливость.

И все же в это утро настроение Никодима Николаевича было превосходным. Что значат скудные средства, если впереди посещение новой выставки!.. Он допил чай и вышел на улицу.

Утро было солнечное, но пронизанное свежим ветром. Когда Никодим Николаевич (он жил на одной из тихих линий Васильевского острова) свернул на Университетскую набережную, навстречу устремилось облако пыли. Закрутились под ногами бумажки, что-то колючее попало в глаза. Никодим Николаевич полез в карман за платком, но нащупал конверт и отдернул руку.

Это было письмо от сестры, учительницы в далеком сибирском городке. Семь лет они не виделись, но переписывались регулярно.

В этом письме, полученном еще накануне, сестра писала:

«...Дорогой Никодим! Тебе уже за тридцать. Пора устраивать жизнь. Ты пишешь, что жизнь твоя принадлежит искусству, но тут же сетуешь, что приходится делать рыночные вещи. Я не хочу обижать, пойми меня правильно. Есть ли у тебя тот талант, который дает право занять в искусстве собственное, настоящее место? Нужен ли ты искусству, как оно тебе?»

Письмо расстроило Никодима Николаевича: никогда еще сестра не писала ему с такой жестокой откровенностью. Весь вечер просидел неподвижно, не зажигая света. Он сознавал — есть правда в словах сестры. Но знал и другое: немыслима жизнь без искусства.

Сестра писала: «Я присмотрела для тебя работу: здешнему рабочему клубу требуется библиотекарь. Вещей у тебя, вероятно, немного. Собирайся и приезжай. Петроград дал тебе мало радости, покинуть его тебе будет нетрудно».

Но тут Никодим Николаевич возмутился. Мысленно он начал писать ответ:

«Что ты называешь радостью? Деньги, успех?.. Этого я не имею. Но часы, которые провожу в Эрмитаже, в Русском музее, на выставках... Наслаждение, которое испытываю перед творениями Воронихина, Захарова, Росси, Растрелли... Нет, эту радость ни на что не могу променять!»

Ночью перечитал письмо. Конечно, жизнь сложилась неудачно.

С детства любил рисовать, знал наперечет великих живописцев, их жизнеописания, прославленные произведения... Жадно впитывал все явления искусства, но сам в искусство ничего внести не мог.

Конкурса в Академию художеств не выдержал. При поддержке сестры (родители к этому времени умерли) учился живописи частным образом. Но упорное трудолюбие, безупречное старание не могли заменить талант. Он стал неплохим исполнителем: грамотно копировал, знал рецептуру красок, способы грунтовки... Но и только. Была великая приверженность искусству, но отсутствовал внутренний огонь, зажигающий сердца, волнующий умы. Он бы погиб, если бы знал зависть. Но зависти он не знал.

Вот почему и сейчас, вспомнив, что идет на выставку, Никодим Николаевич забыл все невзгоды. Он вышел на набережную. Перед ним открылась Нева.

По временам на ее ширь с разбегу опускался ветер, — рождались волны, плескались о гранитные спуски. Нева казалась молодой рекой, только что влившейся в каменное русло.

На мгновение Никодим Николаевич остановился перед университетом: он любил это старинное здание, воздвигнутое для петровских коллегий. Затем, идя дальше, кинул любовный взгляд на белоколонный портик Академии наук, на восьмигранную башню Кунсткамеры. Все в этот день радовало его и волновало, как будто впервые шел по городу. И вот наконец, венчая округлый выступ острова, поднялись ростральные колонны...