Творчество - [17]

— Здравствуйте, Сережа. Ну, а вы чем порадуете?

— Только хорошим. Мой шеф согласился возглавить одну постановку. Меня пригласил ассистентом. Репетиции начинаем в ближайшие дни.

Из многочисленных Зоиных знакомых Камаев нравился Веденину больше других, — нравился задорной, даже немного «петушиной» горячностью, неизменной готовностью спорить, отстаивать свой взгляды. В этом молодом режиссере ощущалась настоящая принципиальность.

— Поздравляю, Сережа. А пригласить не забудете на вашу постановку?

— Пусть попробует только забыть! — воскликнула Зоя.

После этого Веденин лишь три раза позволил себе оторваться от работы. Первый раз — посоветовать Нине Павловне не медлить с переездом на дачу, второй раз — справиться, когда же состоится переезд, а третий — попрощаться.

Прощались в прихожей. Зоя, с помощью Никодима Николаевича, втискивала в чемодан какие-то чуть не позабытые вещи. Нина Павловна отдавала домработнице Маше последние хозяйственные распоряжения. Потом обернулась к мужу. Он улыбался, но от заботливого взгляда Нины Павловны не могла ускользнуть горькая складка, притаившаяся у губ.

— Мне не хочется, Костя, уезжать.

— Напрасно, Ниночка. Грешно сидеть в такой духоте. Это мы с Никодимом Николаевичем... такая уж и наша доля!.. Прошу ни о чем не беспокоиться. Как только смогу — навешу вас. И еще хочу просить... Дело в том, что я еще не всем доволен в своей картине. Сейчас мне особенно важно сосредоточиться... Одним словом, не беспокойся обо мне, не приезжай.

Нина Павловна внимательно взглянула на мужа: никогда еще он не обнаруживал такого настойчивого желания остаться наедине.

— Хорошо, Костя. Если тебе это нужно...

— Надеюсь, Ниночка, ты не обиделась?.. Еще одна, последняя просьба. Пусть все считают, что я на даче. На всякий случай. Невинная конспирация, не больше.

...Проводил, вернулся в мастерскую и шагнул к мольберту, установленному против настежь раскрытого окна.

— Ну, а теперь, Никодим Николаевич, — вперед!

— Разумеется, Константин Петрович! Разумеется!

За окнами мастерской стояли палящие июльские дни. В сквере посреди площади никли деревья, пресыщенные солнцем. Даже в сумерки потускневшая, запыленная их листва не давала прохлады. Только клумба, от которой лучами расходились дорожки, продолжала гореть ярким узором цветов.

Впрочем, Веденин не замечал этого. Он смотрел на свою картину.

К ней, как и к предыдущим, он готовился основательно. Много раз выезжал на один из крупных ленинградских заводов, долгие часы проводил в сталелитейном цехе. Здесь зарисовывал он и мартеновскую печь, и рабочую площадку, озаренную яростным огнем, и черную рукоять завалочной машины, кормящей печь россыпью шихты... Когда же плавка заканчивалась, Веденин спускался на литейный двор, дальше следил за судьбой металла, за тем, как его судьба переходит из рук плавильщиков в руки литейщиков. Ослепительно белой струей изливалась сталь в широкий зев ковша, а потом, разлитая по формам, краснела, темнела, густела.

Постигая ход этого сложного и тонкого процесса, Веденин стремился найти самый образный, самый убеждающий момент — такой момент, который выразил бы всю мощь советской индустрии.

И вот теперь, вернувшись, смотрел на полотно — смотрел так же пристально, строго, как и в Москве, в Третьяковской галерее, на свою картину, написанную больше пятнадцати лет тому назад.

И все же чувствовал: сейчас смотрит по-другому.

Там, в Москве, какие бы долгие годы ни отделяли его от полотна, оно оставалось попрежнему кровно своим, плоть от плоти своим, настолько близким, как будто только что в последний раз притронулся кистью. А эта картина...

— Помните, Никодим Николаевич, наш разговор накануне моего отъезда? Я сказал, что никогда не был любителем внешних эффектов. А вы возмутились...

— Конечно, Константин Петрович! Я ценю вашу требовательность. Но не могу согласиться, не соглашусь...

Никодим Николаевич готов был произнести горячую речь. Веденин перебил его.

— По пути к Бугрову я зашел в Третьяковскую галерею. Не был с прошлого года. А ведь каждый раз смотришь по-другому... И вот что сказала мне одна девушка. Случайно как-то разговорились... Сказала, что ей такие картины нравятся, чтобы после было о чем подумать. Закрыть глаза и увидеть. Больше даже увидеть, чем на самой картине. Каково? Хорошо сказано?

— Вполне согласен. Однако мне кажется...

Веденин не услышал дальнейших слов. Все с той же прикованностью продолжал он смотреть на картину. И чем дольше смотрел, тем яснее понимал, почему работа над этим полотном не приносит той радости, без которой творчество становится тяжкой ношей.

— Да, это так! И дело здесь не во внешних эффектах... Правдоподобное в каждой детали, мое полотно — лишь плоская иллюстрация. Оно правдиво передает обстановку данного цеха на данном заводе, но и только!..

И снова ловил себя на том, что смотрит на картину глазами веселой, быстроглазой девушки.

— Как она сказала?.. Все похоже, все на месте, а начнешь вспоминать — не о чем думать!.. Верно! Ничтожна живопись, если довольствуется внешним отображательством, если бессильна обобщить в своих образах жизнь, стать самой жизнью, прочувствованной и понятой художником!