Творчество - [15]

— Ну вот, Москва позади. Доволен ли ты своей поездкой?

Ответить не успевает. Воспоминание, такое нежданное, что даже не уловить, откуда оно возникло, — горячей волной ударяет в грудь.

...Когда это было? В июне? Нет, вернее — в июле. Закончив учебный год в академии, он вместе с Андреем Симахиным бродил по Заонежью.

День был солнечный и звенящий. Тоненькие березки окружали цветистую поляну. С одной стороны к ней подступал дремучий лес, а по другую сторону, прорезая поля, извивалась речка.

Симахин первый выбежал на поляну. Огляделся по сторонам, радостно фыркнул и кинулся в высокую траву. Веденин растянулся рядом. Альбомы лежали в ногах, и чего-чего только не было в этих альбомах: карандаш жадно схватывал все впечатления, и первыми, первозданными впечатлениями раскрывалась жизнь.

— Костя! А Костя! — позвал Симахин.

— Да?...

Не было ответа. С корнем вырвав травинку, Симахин не спеша стал разглядывать ее на фоне бесконечно глубокого неба. Затем перекусил травинку и рассмеялся. И таким счастливым был этот смех, что Веденин даже не спросил, в чем его причина. Только откинул руку и коснулся нагретой солнцем ладони Симахина. Этого оказалось достаточно. Ладонь неожиданно сжалась, схватила руку Веденина, потянула к себе... И теперь, забыв об изнуряющем зное, друзья начали бороться, пробовать перетянуть друг друга.

Тихий кашель прервал борьбу. Над ними стоял маленький седенький старичок. Он улыбался, и морщинки бежали по сморщенному личику.

— Откеле вы? — спросил он, и так был хорош на этой поляне, так ей под стать, что Веденин даже подумал: не причудилось ли.

— А я тут неподалечку, — махнул старичок рукавом домотканной рубахи. И вдруг отступил, ушел назад в высокую траву.

Жаркое лето Заонежья. Цветистые его поляны, леса и луговины, петли речушек и ручьев, зеркальные промельки озер...

— Откеле вы? — повторяет Симахин, приподнявшись на колени.

Затем, встав во весь рост, снова оглядывается по сторонам, и лицо его, только что беспечное, становится строгим, проникновенным.

— Откеле мы?.. Ах, Костя, крикнуть бы так, чтобы всюду услыхали!.. Откеле мы? От этой родной земли!

Симахин замолкает. Шелестят березки, их шелест похож на тихий звон. Пчелы жужжат, трещат кузнечики... Но Симахин прислушивается, наклонившись вперед, — и кажется, будто слышит другое.

— Веденин, Костя! Смотри, какая она, наша земля. Громадина, красавица!.. А ведь там, в Петербурге, и такие людишки имеются: дела нет им до той земли, которая их кормит. Столоверчением в искусстве занимаются, пустоту выдают за искусство. До чего противно!.. Нет, окончим академию — двинемся в настоящую жизнь!

Симахин широко раскидывает руки, словно желая обнять и поляну, и лежащие за ней поля, и речку, и горизонт, залитый солнцем.

— Давай поклянемся. Сейчас же, вот здесь!.. Поклянемся никогда не отступать от родной земли, от народа, которому должна она принадлежать... Через всю жизнь пронесем нашу клятву!

Давнее лето Заонежья. Клятва, произнесенная молодыми голосами.

Ночь. Поезд, бегущий сквозь ночь.

Воспоминание отходит, меркнет, и тогда Веденин видит другого Симахина — того, о котором рассказывал Векслер.

— Но как же это могло случиться? Неужели могла оскудеть сочная симахинская кисть? Почему я не расспросил Бугрова?

Веденин пробует ответить себе, что помешал неожиданный приход Ракитина. И тут же отрицательно качает головой.

— Но ведь мог же я задержаться? Почему не задержался? Почему поспешил уйти вместе с Ракитиным?

— Потому что...

Веденин обрывает ответ, лежит затаив дыхание. Еще минуту назад он не думал, что должен будет ответить с такой беспощадностью.

— Потому что... Не потому ли, что боялся услышать не только об Андрее — и о самом себе?

— Неправда! Мне нечего бояться! Завтра же снова примусь за работу!

— Ну, и что же? А что, если твоя работа... Вспомни: «Реализм, да не тот. Плоскодонный, отображательский». И подумай, честно подумай... Не относится ли это и к тебе?

Приподнявшись на локте, Веденин отдергивает край занавески. За окном ничего не видно. Нина Павловна спит, подложив под голову локоть. Зоя откинула руку. На столике звенит стакан.

Затем по занавеске опять начинают проскальзывать отсветы. Они все сильнее, чаще. Веденин снова наклоняется к окну.

Словно торопясь выбраться из непроглядной ночи, поезд спешит навстречу крупной станции. «Бологое!» — произносит кто-то в коридоре. Станция все ближе. Движение поезда замедляется. Зарево станционных огней отгоняет мрак. Проплывает паровозное депо. Зарево над его стеклянной крышей становится почти багровым.

И этого достаточно, чтобы снова завязался узел воспоминаний, снова протянулась издалека их отчетливая нить.

...Год спустя после заонежских блужданий Веденин с отличием окончил академию. Он был награжден заграничной поездкой, оказался в Париже — в городе, который считали всемирным центром искусства.

День едва занимался, когда Веденин покидал жилье, Консьержка качала головой: «Какой неугомонный этот русский!» Быстрый завтрак в маленьком кафе — среди рабочих, спешащих на заводы (это был окраинный район, далекий от пышных, беззаботных бульваров). А затем улицы, на которых трудовой, нахмуренный Париж начинал свой нелегкий день. И снова зарисовки, этюды, акварели, стремление увидеть и запечатлеть ту жизнь, о которой не знали и не хотели знать в модных мастерских декадентствующих художников.