Твердая порода - [78]

Валя сделала шаг в сторону и протянула Валентину руку.

— Прощай, Валентин, я опаздываю…

Валентин остолбенел, будто его ноги приросли к земле.

— Что ты делаешь, Валя? Разве мы не решили?..

— Хочешь — пиши. Теперь и адрес знаешь… Сколько можно жить письмами, Валя?

— Так лучше. Прощай…

Она резко повернулась и побежала по дороге.

31

Зубаиров догнал Тин-Тиныча по пути в Язтургай.

— Почему ты обидел Валю? — Это были его первые слова, когда он остановил машину и вышел из кабины. Действительно, Зубаирова очень удивило, что девушка с заплаканными глазами одна шла по язтургайской дороге. Остановил машину, спросил: «Где Тин-Тиныч?». Девушка молчала. «Что у вас стряслось?» Девушка не отвечала, потупясь, наконец крикнула: «Спросите у него!» — и, рыдая, побежала дальше.

— Что же случилось, Тин-Тиныч?

Валентин и сам не знал, как все объяснить.

— Видимо, я не понравился…

— Если так, то зачем бы она стала плакать? Глупый, ты обидел ее! Брякнул что-то несуразное!..

— Да нет же, говорю, нет! Ну вот что — хватит! Если повезешь — вези, а нет — на своих потопаю!

— Садись, герой! — мастер затолкал его в кабину рядом с собой.

Зубаиров всю дорогу пилил Тин-Тиныча, а тот мрачно отмалчивался.

— Тин-Тиныч наш, оказывается, совершенно безмозглый парень, окончательно расшурупился! — заявил Зубаиров на буровой и рассказал, как Тин-Тиныч на слете увидел свою Валю и чем все это кончилось.

К счастью, Валентин отсиживался на квартире и не слышал нелестных слов в свой адрес. И неизвестно еще, что б он услышал, окажись в этот момент здесь. Не зная, куда себя деть, Валентин взялся вывозить навоз на огород хозяина квартиры. Навоз этот в хлеве старика накапливался много лет, слежался в тяжелые пласты, хоть ломом ковыряй.

После вахты Фархутдин, взяв с собой Назипа с Сапарбаем, отправился к Тин-Тинычу.

— Валентдин Валентдинович работает, — встретил их дед, хозяин квартиры. — Я говорю: не нужно, пусть этот навоз гниет там, да он не послушался. Что же делать, наверно, руки у него просят работы… Уж больно трудолюбивый сегодня ваш Валентдин Валентдинович, я говорю…

— Да, он трудолюбивый! — поддержал старика Фархутдин. — Даже очень. Как Геракл. Только лопоухий…

Все трое пошли к хлеву.

Тин-Тиныч хватал огромные навильники навоза и, сопя, кидал их через плетень в огород.

— Хоть бы слово вымолвил, Тин-Тиныч, — покачал головой Фархутдин. — Почему не рассказываешь о встрече с Валей.

— Ну и встретился, — Валентин не прервал работы. — Ну и что?

— Как это? — набросились парни на беднягу Валентина. — Мы тебе друзья или враги? Столько слышать от тебя про Валю да не узнать, что стряслось у вас?

Давая понять, что он не шутит, Фархутдин приблизился к Валентину и положил руки на черенок вил.

— Тогда скажи правду: прогнал Валю или она сама ушла?

Валентин опустил голову.

— Да, была Валя…

— Ты говори, говори! — пристал Фархутдин. — Прогнал или сама ушла?

— Ну сама же, сама! — Валентин отшвырнул вилы. — А вы что, прокуроры, что ли, допрашивать меня?

Вспомнив свои переживания, Сапарбай от души пожалел Тин-Тиныча.

— Ладно, Фархутдин, не приставай к человеку. Значит, не понравился он девушке.

— Как это девушка может оттолкнуть парня? Пустые слова! Ты, наверно, вместо настоящего разговора читал ей свои стихи? Так, Тин-Тиныч? Ну скажи, так было? Ты надоел ей своей блажью, и она сбежала!..

— Может быть, — пожал плечами Валентин.

— Дурак ты, Тин-Тиныч! С девушками нужен душевный разговор, а ты, наверно, все про флот да про буровую. Давай одевайся, привезем твою Валю!

— Не надо…

— То есть как это не надо? Ты понимаешь, что это такое, когда девушка бросает парня? Это, друг мой, Тин-Тиныч, если хочешь знать, позор не только для тебя, но и для всего нашего мужского сословия! Это пятно не только на коллектив буровой, но и на всех разведчиков нефти в СССР!

— Ты уж лишнее… Знай меру!

— А ты-то знаешь меру, лопоухий Геракл? Давай вот садись, закуривай и слушай…

Фархутдин надвинул кепку на одно ухо.

— Слушай! Мы только что приехали в часть. Каждый день «ать-два!», «ать-два!» — гражданскую развалочку из нас вышибают и никуда не пускают. В выходные дни чистим пуговицы на гимнастерках и грустим в казарме. С нами вместе живут старые солдаты, ждут демобилизации. Им что — они фронтовики, им сам черт не брат. На гимнастерках полно орденов и медалей, даже к самому старшему обращаются на «ты». Хотят — спать заваливаются, хотят — берут увольнение и уходят в город. А потом давай травить, как они там с девушками гуляли. А мы облизываемся от зависти.

И вот выдали нам деньги. Солдатскую зарплату. По красной тридцатке! Радуемся — оказывается, не совсем задаром мы вскакиваем по ночной тревоге, ползем по-пластунски. И я радуюсь со всеми. Думаю — одежда мне не нужна, питание терпимое, может, отослать мне эти деньги старухе-матери? Только было подумал так, получил у кассы деньги и — хлоп! Кто-то сзади положил мне на плечо тяжелую руку. Гляжу — фронтовик из нашей роты.

«Гони сюда деньги, салага!» — говорит. Отдал. Положил себе в карман и спрашивает: «Девушек когда-нибудь целовал?» Молчу. Потом он за руку повел меня к старшине и говорит: «Выпиши этому салаге увольнение, а то он еще девушек не целовал». Ей-богу, откуда он узнал, что я не только не целовался, но еще взглянуть на девушку как следует не умел. Ну, взял он мою увольнительную записку и скомандовал: «За мной, шагом марш!»