Твари творчества - [44]

Я миновала перекресток и, взглянув на название улицы, с облегчением отметила, что почти у цели. Но вдруг засомневалась. А не переименовали ли переулок, который ищу, за эти дни, а скорее, века? Увидев первую попавшуюся мне прохожую, я спросила у нее, туда ли я иду. Лицо женщины было скрыто вуалью, что придавало загадочность ее тревожному взгляду. Она промолчала. Но очевидно, убедившись, что я не порождение ее сумеречных мыслей, а действительно стою перед ней, ответила: «Да, это за поворотом». Я улыбнулась: «Благодарю Вас, Анна». Ее имя слетело с моих уст непроизвольно. Женщина поспешила прочь. А я, продолжая свой путь, какое-то время еще думала об Анне. О ее скорбной душе. В голову лезли отчаянные мысли: «Неужели и Анну невозможно остановить? Какая нелепость, трагическая несправедливость: не суметь ее остановить». Я смотрела вслед удаляющейся женской фигуре и вдруг решилась. «Анна!» — крикнула я, что есть мочи. Но она уже скрылась за поворотом.

«Каждый живет в той реальности, которую сам выбирает, которую создает, — подсказал мне голос какого-то хитрого мудреца. — И этих реальностей множество. Иногда они пересекаются на мгновение, но потом все равно продолжают существовать сами по себе. Я вздохнула с досадой. Но голос меня подбодрил: «Это не значит, что нельзя попытаться…»

«И на том спасибо!» — отвечала я голосу И стала себя успокаивать: «Да и кто сказал, что я должна изменить то, что создано воображением автора? Я забыла, что попала в мир творческих видений. Я здесь только наблюдатель и посторонний».

Вот, кажется, и дом моего друга. Вывеска бара по соседству подмигнула неоном: «Суши», высветив дверь с медным замком. Она-то мне и нужна. Не успела я подняться на последнюю ступеньку невысокого крыльца, как дверь тяжело распахнулась, обдав меня сыростью. Из подъезда выпорхнула женская тень и пронеслась мимо. Притормозив на пустынном пятачке, обрела черты. Женщина осмотрелась и, не заметив меня, распахнула руки, подставив лицо лунному свету. Он высветил ее профиль. И я узнала в ней давно знакомую актрису. Когда-то она играла Аркадину и Асоль, да и всех классических героинь. Но лучшей ее ролью была Маргарита. Ее саму тоже звали Маргарита. И неспроста. В ее жизни случилась очень похожая история. Она любила писателя Богородского. Того самого, о котором я говорила с соседкой Мандариной. Бросила ради него мужа. Говорили, что Богородский попал в сумасшедший дом. И с тех пор она не снималась и не играла в театре. Да и вообще исчезла. То есть ее не было видно на экране, что для всех означало: ее не было.

Маргарита ожила, словно стряхнула с себя застывший образ. Ее черты уже нельзя было ухватить, зафиксировать — так стремительно менялось в ней все и выражение лица, и силуэт. Она вытянула руки, приподнялась на цыпочки и оторвалась от земли. Будто кто-то поднял за руки ребенка: расти большой! Нет, это не было съемкой телевизионного шоу, на Маргарите не было никакой страховки или лонжи. Просто она всегда играла до конца, и теперь заставила меня поверить в то, что взлетела.

«Эй, Маргарита!» — позвала я ее. Она встрепенулась и, как мне показалось, прислушалась. «Разбей парочку телевизоров — за всех нас!» Едва заметная улыбка оживила ее лицо и словно сдула с места. Она сжала правую руку в кулак, будто приготовилась к удару, и стала подниматься все выше, пока не исчезла. «Повезло! — думала я, провожая ее взглядом, — каждая женщина мечтает о мести, но мало кому удается сделать это в полете». И войдя в подъезд, с облегчением вздохнула — есть еще среди нас нормальные люди.

«Ха-ха-ха!» — осипшим тенором пропел мой старинный приятель, пропуская в свою просторную квартиру, напоминающую катакомбы и погруженную в полумрак.

«Что налить? Как жизнь?» — его голос начал творить чудеса. В граненый бокал потекла темно-вишневая влага. Раздался звон хрусталя. Я сделала глоток, другой. И запела: «Жизнь?» — мой голос сорвался на фальцет. Но я перевела дух и продолжила, взяв чистую ноту: «Я даже не заметила, как оказалась в роли одинокой женщины… Одиночка — сегодня это исчезающий вид. Я должна была быть окружена детьми. Иметь мужа. Который, я была убеждена, с самого рождения была убеждена, — будет мне изменять! И все же… Как так получилось, что я одна… Не понимаю!» Финальную фразу я спела мимо нот. «А твой, этот…» — протянул восхитительный тенор. «Винни? — подхватила я, взяв неожиданно ноту «ля», — он друг! То есть больше, чем друг. Еще кот… И еще миссия… У тех, кто с семьей, — миссия. У тех, кто один, тоже!» «Понимаю», — соглашался тенор в ответ. «Понимаешь?» — вскрикнула я с хрипотцой.

Поначалу наш дуэт звучал акапелло. Но потом вступили саксофон и рояль. К ним присоединились труба и ударные. Электрогитара… Я молчала, слушая музыку. Потом все затихло.

«Для кого ты это пишешь?» — перешла я на разговорную речь, закурив.

«Для себя, то есть для Него». Он улыбнулся.

Мой друг никогда не врал. Даже, когда заблуждался. И мне не надо было с ним казаться умнее, чем я есть.

«А если Его нет?» — аккуратно поинтересовалась я.

Он поправил рукой очки на переносице: «А этого никто не знает!»