Тургенев в русской культуре - [44]

«Герой идеологически авторитетен и самостоятелен, он воспринимается как автор собственной полновесной идеологической концепции, а не как объект завершающего художественного ви́дения»[99] своего создателя – эта бахтинская характеристика героя Достоевского тождественна определению, которое Маркович дает Базарову: «…Перед нами не объект воздействия уже найденных идеологических решений, а их суверенный и полностью ответственный за них субъект»[100].

Принципиальное отличие состоит не в том, что слово героя Тургенева менее самостоятельно и весомо, чем слово героя Достоевского, а в том, что герой-идеолог Тургенева не сводим к идее, не перекрывается идеей, не исчерпывается ею и, соответственно, свободнее с ней взаимодействует. Даже Инсаров, всецело и однозначно сосредоточенный на осуществлении задуманного, тем не менее, и автору своему, и окружающим его персонажам интересен как целостная личность – потому и испытывается он не служением идее, не подвигом на идейном поприще, в способности его к которому нет сомнений, а поведением на rendez-vous, взаимоотношениями с любимой женщиной, реакцией на неожиданные, не предусмотренные идейной миссией жизненные обстоятельства. Герои же Достоевского, наоборот, всецело заданы, предопределены своей идеей, здесь опять, как и в психологическом плане, достигается экспериментальная чрезмерность – усугубление идеологической составляющей до степени ее абсолютного доминирования: «если отмыслить от них [героев. – Г. Р.] идею, в которой они живут, то их образ будет полностью разрушен»[101]. Это и самим Достоевским устами Подпольного человека сформулировано: «Мы даже и человеками-то быть тяготимся, – человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мы мертворожденные, да и рождаемся-то давно уже не от живых отцов, и это нам все более и более нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи».

Правда, тут есть свои градации и свои существенные отличия. От идеи рождены Раскольников (не случайно бросает ему Разумихин: «Если ты не перевод с иностранного…»), четверка ставрогинских последователей-«бесов», Подросток, Иван Карамазов. А князь Мышкин рождается, пробуждается к жизни от крика осла, то есть от источника живого, теплого, человечного – «осел добрый и полезный человек», шутя и всерьез говорит он у Епанчиных. И вмененная Мышкину его создателем идея русского православного мессианизма не заслонила и не исказила его миролюбивую сущность, потому что он наделен спасительным даром двоемыслия, позволяющим адекватно и доброжелательно воспринимать окружающих и критически оценивать самого себя. Парадоксально, но этот исключительный для идеологов Достоевского дар двоемыслия сближает христоподобного Мышкина с атеистом и скептиком Базаровым.

Большинство же идеологов Достоевского не просто свою мысль имеют, но – придавлены ею, погребены под ней, глухи и слепы ко всему, что не укладывается в прокрустово ложе измысленной или заимствованной ими теории.

Отношения героев Тургенева с идеей многообразнее. Здесь есть и сформированные идеей (Рудин), и придавленные ею (Нежданов), и органически слиянные с ней (Инсаров); есть выбирающий «почвенничество» как самый естественный и спасительный в его случае вариант Лаврецкий; есть дистанцирующийся, по инстинкту самосохранения, от навязываемых ему идей Литвинов, который тоже, как впоследствии и Соломин, тяготеет к социально продуктивному, а не мистическому, почвенничеству. Наконец, есть Базаров, который значительно больше нигилистической и какой бы то ни было вообще идеи в силу масштаба собственной личности.

Во всех этих случаях автора интересуют не столько сами по себе идеи, сколько их носители – лица, личности героев в полном их объеме; Достоевский же нацелен исключительно на изображение героя как того, кто «теорию выдумал» и «до последних столбов дошел».

С точки зрения Бахтина, важнейшим атрибутом героя-идеолога Достоевского является его свобода: авторский замысел «как бы предопределяет героя к свободе (относительной, конечно) и, как такового, вводит в строгий и рассчитанный план целого»[102]. Свободе героя Достоевского Бахтин противопоставляет «несвободу объектного героя», заключенного в «оболочку чужого (авторского) слова», в то время как «у Достоевского слово автора противостоит полноценному и беспримесно чистому слову героя»[103]. По этой логике, Базаров зажат жизненной рамой, в которую он вставлен, объективирован, «овеществлен» авторским словом, в то время как Раскольникову дана предельная свобода самопредъявления.

На первый взгляд, это действительно так. По контрасту с пространными словоизлияниями Раскольникова, высказывания Базарова лаконичны, часто уклончивы, внутренних монологов практически нет, мысленные реплики, как правило, ситуативно-конкретны и душу героя, тайный ход его мыслей не открывают. Герой Достоевского жаждет высказаться – и высказывается, герой Тургенева предпочитает отмалчиваться. Раскольников предельно обнажен посредством собственного слова, Базаров максимально закрыт, а словом нередко пользуется с целью умолчания. Герой Достоевского, по образному определению Бахтина, это преимущественно «голос», слово героя – доминирующий компонент структуры его образа. Следует, однако, напомнить, что это слово – о преступлении и его теоретическом обосновании, и только об этом. Раскольников бесконечно «мучил себя и поддразнивал этими вопросами», сосредоточившись на них всецело и безвозвратно, не видя и не замечая ничего, что не укладывалось в его казуистику до убийства и в идеологическую борьбу с собственным отвращением к содеянному и полемику с оппонентами / двойниками после убийства.